Александр Невский
Шрифт:
Недавно проводил наконец Александр отца своего, князя Ярослава, с полками на помощь великому князю. И вот теперь живет в постоянной тревоге. Давным-давно уже не было добрых вестей, а все одна другой хуже и горше. И приносят те вести не гонцы с грамотами, а люди случайные, разные. То чернец, спасшийся через тайный ход из монастыря, то смерд, отсидевшийся в печи, то рыбак, уцелевший под своим челном.
Захудал и торг новгородский, жито вздорожало, мизинные люди голодать начали. Купцы попрятали, позатаили товары до лучших времен.
Собрал
Осмелел купец Житный, молвил смиренно:
— Корысти нет, Александр Ярославич.
— А какая корысть вам от татар станет? — недобро прищурился Александр. — Не ведаете? Так я вам загодя скажу: не токмо имение, все отберут у вас — и детей, и жен ваших.
— Бог милостив, князь, не допустит.
Не в силе бог, но в правде, господа новгородцы. А вы ныне по кривде жить начали, на беде руки погреть решили. Кривдою жить, не у бога быть.
Но сколько ни увещевал их в тот день князь, все без толку. Так и разошлись ввечеру, ничего не приговорив.
Ратмир ждал князя у коней.
— К владыке, — буркнул Александр, усаживаясь в седо, и, стегнув коня плетью, поскакал к Великому мосту.
Воины ехали следом, Ратмир держался у правого стремени. Догадываясь о печали князя, решил утешить:
— Не горюй, Ярославич, чай, не купцов на рать поведешь.
— Дурак, — отвечал беззлобно князь, — они тех, кто на рать за них же пойдет, за глотку берут. Нынешняя корысть им завтрашний день застила.
— Это верно, вместо очей у них гривны блестят, — согласился Ратмир.
Владыка Спиридон встретил Александра с тихой радостью, как сына родного. Он недавно воротился со службы, разоблачился до исподней сорочки. Сидел в покоях у стола, блаженствовал в тиши, попивая сладкую сыту. Радушно пригласил высокого гостя к столу:
— Испей со старцем немочным, сын мой. Не откажи в милости.
Александр едва не улыбнулся. Его всегда веселили жалобы Спиридона на немочь. Поклонился владыке с достоинством. Спиридон размашисто перекрестил князя, руку для лобзания совать не стал. Знал старик: не охоч юноша до этого, и поэтому всегда щадил самолюбие и гордость его. Указал на лавку подле.
— Садись, сын мой.
Александр присел, налил себе сыты, отпил несколько глотков.
— Чего опечалился, Александр Ярославич? — спросил владыка участливо. — Аль с гостями не поладил?
«Уже проведал», — подумал Александр, а вслух сказал:
— Дивно мне их упрямство, отец святый. Ведь ведаю ж я, что и жита у них ямы полные, и амбары от товаров трещат. Ан жмутся, хоронятся. Выжидают чего-то. А чего? Татар, что ли?
— Что ты, что ты, сын мой. Не к ночи будь помянуты, нехристи, — Спиридон перекрестился. — Какому ж русичу татаре по душе?
— Выходит, купцам нашим, отец Спиридон.
— Нет, нет, Александр Ярославич, не говори так. У купцов свои сражения, людям неторговым порою незримые, непонятные. Они б не были купцами, если б во всем корысти
— Так какая ж им корысть с беды народной?
— Бог весть, — пожал плечами Спиридон. — Воронье вон, тварь последняя, а тож рати жаждет, дабы убоинкой человечьей полакомиться. И чем полки реже, тем воронья того в небе гуще. Ты пей, пей, сын мой. Хошь, я велю меду принести?
— Не надо, владыка. Не до медов ныне.
— Это верно, сын мой, — вздохнул Спиридон. — Ныне голову надо просветленной иметь. Думать есть о чем.
— Как ты мнишь, отец Спиридон, устоит Новеград перед Батыем?
— То, Ярославич, одному богу ведомо.
Александр внимательно взглянул на владыку: искренен ли? Спиридон прикрыл очи мохнатыми ресницами. Князю неловко за свой вопрос стало: князь — опора и защита, надежда и вера — вопрошает о рати у старца «немочного». Не по-мужски сие, не по-княжески.
— Прости, владыка, суесловие мое.
Спиридон рукой махнул: мол, пустое все, нечего себя казнить. Понимал он юношу, сочувствовал ему. В семнадцать лет быть князем, да в Новгороде, да в лихолетье такое… Тут и убеленному сединой мужу было б над чем пораздумать. А этот? Едва отрочество перешагнул, а уж забот навалилось — на десятерых хватит. Отца нет — в походе, брат мал. С кем ему еще сокровенными думами поделиться?
— Да, — приоткрыл наконец глаза Спиридон, — время тяжелое ныне для Руси. Слез и крови — реки бездонные. И уж нет-нет да и возьмет сомнение: будет ли Русь в это лето? Ныне княжить не токмо мечом надо, сын мой, ум надо наперед его пускать. Великомудрому впору ныне усидеть на столе.
— А разве у тех князей, кои погибли, недоставало ума, отец святый?
— Не нам судить их, сын мой. Но, окромя брани, они не искали других путей. А они есть. Есть, Александр Ярославич.
«Какие?» — хотел спросить Александр, но смолчал, боясь опять показаться суесловным.
А Спиридон помакивал в чум седые усы, посасывал сыту, говорил неспешно, негромко, ровно самому себе:
— Князь выше всех сидит, стало, и зреть должен дале других. И менее всего тех слушать, кто лишь под носом видит, да не далее дня завтрашнего. Таких-то советчиков сотни вкруг стола кормятся. Хлеба их лишать не след, не по-христиански, а вот слушать надо с оглядкой, сын мой. Ибо им советовать да вопить легче всего; коли что случится, спросят не с них — с князя. Сам всегда думай, сам решай. И что б ни вздумал сотворить, загляни вперед — не на день, на год-два, а то и на все двадцать.
Долго в тот вечер просидел Александр у владыки в покоях, слушая мудрые речи старика.
Уже когда стал уходить, Спиридон, взяв его за локоть, шепнул на ухо жарко и убежденно:
— Крепи свои полки, Ярославич, а уж святая София пособит тебе. Верь мне: сила ее чудодейственна.
Едва вышел князь на крыльцо, как подбежал Ратмир.
— Ярославич, с Городища гридин прибегал. Там течец из Владимира.
— Какие вести?
— Не сказывал.
— Живо коня!