Александр Островский
Шрифт:
Мария Васильевна тогда еще, вскоре после смерти Агафьи Ивановны, устроила ремонт николо-воробинского дома, все перекрасила, переставила, переделала, чтобы не было и памяти о бывшей хозяйке дома, о прежней «мещанской» простоте и непритязательности обстановки. А в Щелыкове и вовсе все поставила на свою ногу и по своему вкусу. Как-никак она актриса, хотя и ушедшая со сцены, круг ее знакомых из артистического мира, муж — знаменитый драматический писатель, уважаемый и любимый артистами, надо держать марку. И делами мужа интересовалась преимущественно со стороны того, как они отразятся на материальном благополучии семьи. Александр Николаевич не прекословил молодой жепе, понимал ее, ведь и он делает и сделает все, что может, для детей, не жалеет себя в хлопотах о семействе. А то, что она не все понимает в его драматической деятельности и на пьесы его смотрит в основном как на средство заработка, — это тоже можно понять. Он для нее прежде всего муж. у него своя работа, у нее своя, семья — общая их забота. Так и надо жить, без мудрствования лукавого, не хватало еще, чтобы
«Как ни хорошо в Щелыкове, а все-таки без гостей скучно, — писал Островский одному из своих приятелей и зазывал к себе: — Местность у нас превосходная, и все вообще хорошо, недостает только приятного общества друзей»; «Приезжай! Я тебя попотчую таким салатом, какого ты не только не едал, но и не видывал».
И гости приезжали — известные, и менее известные, и совсем безвестные, но одинаково радушно встречаемые хозяином, отдохнувшим, посвежевшим, как бы немного совестившимся своего довольства перед ними, пленниками города. С таким видом и чувством глядел он на них, что было им вполне ясно: он от души поделился бы с ними своим благодушием и довольством, если бы можно было это сделать. Это благожелательство, искреннее радушие, доброта хозяина и были им главным вознаграждением за путевые хлопоты дороги, а уж все остальное в придачу. Но хороша и сама «придача»: и угощенье с дороги, с доброй рюмкой для настроения, и прогулка по окрестностям, и рыбалка для любителей, и вечернее застолье с воспоминаниями, шутками, разговорами обо всем, что на душе лежит. На балконе по вечерам открывалась дверь, пили чай на веранде. В предзакатных лучах солнца ало отсвечивала гладь Куекши, видна была утопающая в лесах деревенька Василево; через старые подстриженные липы виднелась колокольня церкви Николо-Бережки, налево колокольня церкви села Твердово. Умиротворение, царившее в отдыхающей природе, невольно передавалось хозяину и гостям. А гостями в Щелыкове были в первую очередь те, кому более всего, пожалуй, благоволил Островский, — артисты, среди них хорошо знакомые нам Ф. А. Бурдин, И. Ф. Горбунов, менее знакомые М. И. Писарев, Н. И. Музиль, М. П. Садовский, О. О. Садовская, провинциальный актер К. В. Загорский, который послужил для драматурга прототипом Аркаши Несчастливцева и который во времена безденежья прочно поселялся в Щелыкове, выкладывая перед хозяином в талантливой передаче неистощимый запас курьезов из закулисной жизни провинции.
Из писателей бывал тут Сергей Васильевич Максимов, для него по-прежнему каждая увиденная подробность в жизни любимого художника, каждое сказанное им слово составляли ценность, бесконечно родную, все это он впоследствии с таким умилением и любовью передаст в своих, исполненных чудного словесного «плетения» воспоминаниях об Островском.
Сергей Васильевич в последние годы много ездил и бродил по Руси. Был он и на севере; изучал там быт местных жителей — поморов, их занятия, ремесла, оригинальную северную архитектуру, народную поэзию, обогащая свою языковую копилку новыми открытиями, крылатыми словами (одна из его книг так и названа: «Крылатые слова»). Он плавал по рекам и по студеному Северному морю, был в дремучих лесах и на отдаленнейших островах, жил в крестьянских избах и останавливался в монастырях, с кем он только не встречался и не разговаривал — от рыбаков, крестьянских женщин до монахов в Соловецком монастыре. Следствием этой поездки явились книга «Год на севере» и впоследствии — очерки о Севере, украсившие страницы иллюстрированной, огромного формата многотомной книги «Живописная Россия», вышедшей под редакцией знаменитого русского географа и путешественника П. П. Семенова-Тян-Шанского.
После Севера Сергея Васильевича потянуло на Дальний Восток; как он сам вспоминал, Александр Николаевич Островский любовно напутствовал, отечески благословил его в дальний путь по Сибири к неведомому Амуру. Переполнявшие его впечатления, вынесенные им на краю русского света, казалось, уже лишали его сил для нового подвига писательского исследования. Но на обратном пути он должен был по заданию командировавшего его' морского министерства сделать обозрение сибирских тюрем и быта ссыльных. Это был неведомый для него мир, захвативший его и открывший ему такие стороны и явления народной жизни, которые для литератора обычно бывают скрытыми. Прошло около десяти лет, как вернулся Максимов из дальней поездки, за это время он побывал и в других местах, выпустил книгу «На Востоке. Поездка на Амур в 1860–1861 гг. Дорожные заметки и воспоминания», только что, в 1871 году, вышла его книга «Сибирь и каторга» (впоследствии Л. Толстой из нее позаимствует для своего рассказа «За что?» сюжет — историю о ссыльном поляке Мигурском и его жене Альбине). Но в книгах своих, пользовавшихся успехом у читателей, переиздававшихся, Максимов, казалось, не справлялся с потоком переполнявших его дорожных воспоминаний и знакомств, все оставалось в душе то, что не вошло в книги, и при встречах с Александром Николаевичем в Щелыкове в неторопливых беседах он рад был поделиться теми наблюдениями из народной жизни, которые могли заинтересовать его чуткого слушателя.
Приезжал Егор Эдуардович Дриянский, больной, но все-таки ходили с ним ловить щук; сердце сжималось, когда глядел на него, с трудом двигавшегося, доживавшего, как вскоре стало ясно, свой последний с небольшим год жизни. Поздно было бранить его за непрактичность, за хохлацкое упрямство, за неумение показать
Приезжали другие люди, не связанные ни с театром, ни с искусством, ни с наукой, а просто знавшие Александра Николаевича как человека, и их хозяин встречал с таким же гостеприимством. Можно было побродить по окрестностям Щелыкова, познакомиться с достопримечательностями. Вот, например, всего в двух километрах отсюда, на самом Галичском тракте, расположено село Угольское, сохранились сведения, что здесь залечивал боевые раны Дмитрий Михайлович Пожарский. Недалеко от Щелыкова, вверх по Куекше, стояла усадьба с любезным сердцу драматурга названием — Минине Но связана эта усадьба была с местопребыванием не Козьмы Захарьича, а шотландца Юрия Лерманта, когда-то испо-мещенного в костромских местах далекого предка Михаила Юрьевича Лермонтова…
Когда собиралось много гостей — устраивалась рыбная ловля сетью на реке Мера; это уже не то, что узкая и мелкая, быстро мчащаяся вдоль оврагов, шумная речушка Куекша. Мера — река широкая, глубокая, течет она в местах, которыми особенно восхищался Островский, сравнивая их с лучшими пейзажами Италии и Швейцарии. До нее от Щелыкова два километра, но до рыбных мест и долее. Поездка не могла быть предпринята без главного лица, более всех других знавшего толк в рыбной ловле и распоряжавшегося ею; этим лицом был псаломщик из Николо-Бережков Иван Иванович Зернов, прозванный Островским за рыболовецкие заслуги «морским министром». Впереди всех на телеге с неводом и прочей снастью и ехал «морской министр», за ним вослед гости и Александр Николаевич с семейством. На облюбованном лугу раскидывались шатры и приступали к лову. Первым в воду ступал «морской министр», направлявший сеть, за ним шли другие рыбаки, окрестные крестьяне, они получали часть улова за свое усердие. Вода в Мере холодна даже и в знойный день, так что вскоре ловцов начинала пробирать дрожь. Кончалась ловля, и рыбаки могли тут же согреться чаркой крепкого вина с закуской. Аромат приготовленной ухи созывал в круг путешественников, вот где было раздолье великое, пиршество душевное.
Но сдержаннее приходилось быть гостям, когда в Ще-лыково приезжал Михаил Николаевич. Сам он держался просто, был внимателен ко всем, однако чувствовалось: в доме живет важный государственный деятель, корректный и строговатый. Служебное его положение все более упрочивалось. Еще при жизни старшего брата он стал и товарищем (то есть помощником, заместителем) государственного контролера, и статс-секретарем, и с 1878 года членом Государственного совета, а с 1881 года — министром государственных имуществ. Александру Николаевичу не дано было увидеть заключительного этапа блестящей служебной карьеры младшего брата — с 1893 по 1900 год он будет находиться на посту председателя Департамента государственных законов, станет тайным советником, будет награжден орденом Андрея Первозванного. И вечный приют Михаил Николаевич найдет себе не в щелыковской земле, не в Николо-Бережках, по соседству с отцом и старшим братом, а в Петербурге, в Александро-Невской лавре.
Но до этого еще не скоро, дай бог братьям порадоваться нечастым в деревне встречам, да продлится их братская любовь и дружба. «Мои волнения и огорчения не имеют личного характера, эти заботы касаются насущных интересов нашего отечества», — написал как-то брату Михаил Николаевич, и это не было сказано ради красного словца. Заботой о процветании отечества и была одушевлена вся энергическая деятельность его и в Государственном контроле, и на посту министра государственных имуществ, где он много сделал для упорядочения государственных средств, направляя их на развитие сельского хозяйства, горного дела. Он разработал и настойчиво проводил в жизнь первый в России закон о сохранении лесных богатств. Казенные земли и леса были большой приманкой для денежных тузов, жаждавших прибрать их к рукам. Михаил Николаевич всячески препятствовал этому, защищал интересы нуждающихся крестьян. Многосложные обязанности поглощали все петербургское время Михаила Николаевича (стоило только удивляться, как он успевал — и всегда аккуратно и охотно — выполнять поручения брата), и в редкие свои приезды в Щелыково он мог наконец передохнуть немного. Но и здесь, уходя после бесед с гостями к себе в деревянный флигель, он возвращался к своим неотложным делам, к петербургским служебным заботам. После ухода Михаила Николаевича гости обычно оживлялись, чувствовали себя уже непринужденно, и кто-то сказал однажды:
— А почему бы вам, Александр Николаевич, не ввести в пьесу такого примерного чиновника, как ваш брат?
— Ну тогда, говори — пропал, от либералов жизни не будет, — послышался другой голос. — Вот казнокрада какого-нибудь вывести — другое дело, все хлопать в восторге будут…
Разъезжались гости, и хозяин принимался за дело (а впрочем, прекращалось ли оно когда у него?). Всегда ехал в деревню с мыслью отдохнуть, а работы по горло. «Делаю дела больше, чем в Москве; перевожу итальянскую комедию и пишу либретто Чайковскому и Серову — три работы зараз. Когда это кончу, цримусь за пьесу», — писал он жене 10 июня 1867 года. Приходилось каждый месяц выезжать в Кинешму, где он исполнял общественную обязанность мирового судьи.