Александр Островский

Лобанов Михаил Петрович

Но, какими бы делами ни был занят Александр Николаевич, в нем подспудно, постоянно, может быть, даже бессознательно для него происходило накопление чувств, впечатлений все о том же, о том же. О его Щелыкове. Не только как о благословенном месте, где он отдыхал, наслаждался природой и работал, но и как о поэтическом образе, который запал когда-то, еще в молодости, в его душу, произрастал в ней, пленил его воображение, дожидался (это он знал, чувствовал) часа своего воплощения.

Это было еще летом 1848 года, когда он впервые приехал в Щелыково, приобретенное год назад отцом. Сначала оно ему «не показалось», но на другой день он рассмотрел его и был поражен его красотой: дом стоит на горе, изрытой восхитительными оврагами, а вдали пригорочки с соснами, живописные берега реки, синеющие лесные просторы. Ему захотелось вдруг пойти и самому, без провожатого и свидетеля, разыскать ту Ярилину долину со святым ключиком, о которой он вчера слышал от мужика. Для этого

надо было по уже знакомой ему дороге дойти до Куекши, перейти мостик, свернуть влево и следить за виляющей вдоль реки тропинкой, перевитой выступающими на поверхность корневищами деревьев. Неожиданно тропинка вывела на большую поляну, и он догадался, что это и есть Ярилина долина. В безлюдно-сти, лесной настороженности он невольно замер, вслушиваясь в царящую глубокую тишину, вглядываясь в сплошной лес. Почудилось почему-то, что в глубине леса затаилось озеро, поросшее осокой и водяными растениями с роскошными цветами, а может быть, и с лешим в дупле, хотя он знал, что напрасно в этих местах искать озера, его нет. Что-то сказочное, фантастическое скрывалось, пряталось в окрестных местах, населяя воображение сладостной жутью.

Давно уже чудилось в стороне, за елями, какое-то смутное журчание, и теперь он подумал, что где-то рядом Святой ключик. Он обошел поляну из края в край, думая увидеть часовенку со срубом, но она как будто пряталась от него; тогда он побрел на журчащий зов ключика — спотыкаясь и захлебываясь, тот бежал своей дорогой, и вот вправо, за елями, сверкнула часовенка, где ключик и останавливался, наполняя шестигранный сруб прозрачной студеной водой. Долго еще жило в нем знакомое журчанье, когда он уже был далеко от Ярилиной долины, звучало, маня и волнуя.

А потом он был в Ярилиной долине в троицын день, когда здесь, на ключе, шли народные гулянья с пением песен, с хороводами девушек и парней, а приехавшие бойко торговали разными товарами. И впоследствии он любил бывать в Ярилиной долине, беседовал с крестьянами, оделял деревенских детишек гостинцами.

И все здесь, в Щелыкове, «очаровательно», как он записал тогда в дневнике, каждая мужицкая физиономия значительна, он пошлых не видел еще, и все здесь ждет кисти, деятельности творящего духа, все вопиет о воспроизведении.

В каждый приезд в Щелыково ему открывались все новые и новые восхитительные подробности этих мест, а когда он с приобретением в 1867 году усадьбы стал постоянно, с весны до поздней осени, жить здесь, то все более росла в нем потребность воспроизведения окружающей красоты, пока не дождалась этого воспроизведения кисти в «Снегурочке». Ярилина долина уже жила в воображении со своим таинственным лесом, говорливым ключиком, крестьянскими праздниками. Отрешенные от мира тихие Николо-Бережки уводили в сказочное царство старинного посадского быта, а название этого царства подсказывалось не раз слышанными от ямщиков во время поездки в Щелыково (до открытия железной дороги) рассказами о Берендеевском болоте в Александровском уезде Владимирской губернии. Слышал он и тамошние рассказы о древнем граде берендеев, в котором царствовал Берендей. И эти впечатления невольно переплетались в его художническом- воображении с тем миром русских сказок, народной поэзии, которые сопутствовали ему в течение всей жизни. Не случайно в его библиотеке было более двадцати книг по народному творчеству. Поэтически-музыкальными источниками нового творения художника стали п «Русские народные сказки» Афанасьева, и сборники народных песен.

Ранней весной вся земля покрывалась Красными горками — на них раньше, чем в низинах, вырастала трава. И до спх пор это название — «Красная горка» — живет повсеместно. В «Снегурочке» Весна-Красна спускается на Красную горку в сопровождении птиц. Они прилетели еще в холод, дрожа от ветра со снегом. Да и сам Островский приезжал ранней весной, когда бывала еще непогодь, он и воспроизвел в «Снегурочке» ту самую непогодь, от которой птицы хотят согреться пляской и, не согревшись, с криком жмутся к Весне. Так реальное и фантастическое чудеснейшим образом сплетается уже в начале «весенней сказки», властно покоряя читателя своей поэтической художественной правдой.

Появляется Дед Мороз, и перед нами встает живая картина его простодушных зимних гулянок и проделок:

По богатым посадским домам

Колотить по углам,

У ворот вереями скрипеть,

Под полозьями петь

Любо мне…

Я обоз стерегу,

Я вперед забегу,

По край-поля, вдали,

На морозной пыли

Лягу маревом,

Средь полночных небес встану заревом…

У Весны с седым Дедом Морозом дочка — Снегурочка. Перед тем как отправиться в путь, на север, к сибирским тундрам, Мороз, не доверяя «вертушке» Весне дочь, решает отдать Снегурочку в слободку — под присмотр бездетного- Бобыля и его жены. Весна согласна на это, и Снегурочка попадает в дом Бобыля. И опять никакой не сказочный берендей этот Бобыль, а вполне реальный мужик, какого наверняка мог видеть Островский, — мужик нерадивый, думающий только о том, где бы разжиться бражкой, до того

лодырь, что даже не искушенная в деревенских делах Снегурочка говорит ему: «Сам ленив, так нечего пенять на бедность. Бродишь без дела день-деньской, а я работы не бегаю». Бобыль и его жена Бобы-лиха куражатся, набивают себе цену, когда видят, что красота Снегурочки совсем лишила ума парней, нет отбою от свах. Им, названым родителям, может перепасть из богатства невесты, так почему она не приваживает женихов? Но холодно сердце Снегурочки, нет в ней ласки, не знает она, что такое любовь. Она видит, как другие девушки веселятся и смеются, милуются с дружками, «звучнее смех у них, теплее речи, податливей они на поцелуи», и обида, досада, томительная тоска и ревность сжимают ее грудь. Тяжелой обидой, словно камнем, пал на сердце Снегурочки цветок, который она дала пригожему пастушку Лелю и который бросает его, идя к манящим его девушкам. Разлучницы насмехаются над нею, над тлупым ребенком, не знающим, как привязать к себе возлюбленного. Безрадостно встречает она наступление нового дня.

Сегодня,

На ключике холодном умываясь,

Взглянула я в зеркальные струи

И вижу в них лицо свое в слезах,

Измятое тоской бессонной ночи.

Это тот самый ключик — в Ярилиной долине. И сюда же с жалобой бежит Снегурочка к матери Весне-Красне, умоляет дать ей любви девичьей. Мать напоминает ей опасения отца, Мороза, что любовь будет погибелью для Снегурочки, Ярило-Солнце лучами своими растопит ее сердце. Но Снегурочка не боится этого, одно мгновение любви дороже для нее годов тоски и слез, И в ней зажигается любовь к первому, кого она встречает, к Мизгирю, молодому торговому гостю из посада, который сам уже давно любит ее, страдая от неразделенной любви, и сейчас нежные признания льются из ее сердца. Но коротко их счастье, считанные минуты остались до восхода Солнца, грозящего погибелью Снегурочке. И она гибнет, когда яркий луч восходящего солнца падает на нее, но гибнет, испытывая невыразимое блаженство узнанной любви:

Но что со мной: блаженство или смерть?

Какой восторг! Какая чувств истома.

О мать-Весна, благодарю за радость,

За сладкий дар любви! Какая нега

Томящая течет во мне!..

Любовь принимается даже ценой смерти, и это, конечно же, не торжество ее, любви. Тревогой, предчувствием надвигающейся трагедии окрашена «весенняя сказка». Да, берендеи живут веселым, добрым миром, с доверием друг к другу, их мудрый справедливый правитель Берендей — художник и служитель красоты, для него любовь — великий дар природы, высшая радость жизни, и он отечески поощряет чарующую страсть молодежи, огорчается, когда замечает остуду в сердцах людей. В мире берендеев Островский — художник всевластный, подобно своему Морозу, творящему в царстве зимы изумительно тонкие, причудливые произведения искусства. Но только творения Мороза недолговечны, они погибают от солнца.

Топит, плавит

Дворцы мои, киоски, галереи,

Изящную работу украшений.

Подробностей мельчайшую резьбу,

Плоды трудов и замыслов. Поверишь,

Слеза проймет. Трудись, корпи, художник,

Над лепкою едва заметных звезд —

И прахом все пойдет.

Счастье художника слова (и это наше счастье), что время не «топит», не «плавит» его творений, и через столетия люди наслаждаются «изящной работой украшений», «мельчайшей резьбой» подробностей, «лепкою» образов. Островский вообще не был равнодушен к тому, что он называл «отделкой», «любезной для всякого художника работой», он признавал «отделку внешности, по возможности до той степени, которая называется оконченностью». Этой поистине ювелирной отделкой отличается и «Снегурочка», каждая ее сцена, картина, будь то хор птиц, разговор Весны с Морозом, разговор Снегурочки с Бобылем и Бобылихой и т. д. Чудо поэзии — Купава, молодая девушка, смелая в любви и непостоянная, изменчивая; она оскорблена тем, что Мизгирь предпочел ей Снегурочку, назвал Купаву «бесстыдной», от обиды и горя она призывает всех заступиться за нее, обманутую: обращается и к пчелкам (чтобы они впились в «бесстыжие глаза» обидчика) и к хмельнику (чтобы хмель опозорил в кругу гостей обманщика, повалил его по дороге в лужу). Купава жалуется царю Берендею, говорит о горе своем девичьем, трогая его сердце (этот разговор справедливо считается жемчужиной русской лирической поэзии), а вскоре так же, как недавно Мизгирю, клянется в вечной любви Лелю.

Берендеево царство поэтично и обаятельно, но трагедия Снегурочки выразительнее, глубже той пантеистической мудрости, которой живут берендеи, их правитель Берендей, жрец культа Ярилы — древнеславянского божества Солнца, любви, плодородия. Вся сказочность, солнечная жизнерадостность берендеев психологически уступает глубине трагедии Снегурочки, со скоротечностью, обреченностью ее любви, самой жизни, что-то есть извечно роковое в этой погибельности, заставляющее вспомнить судьбу других героинь Островского — Катерину в «Грозе», Ларису в «Бесприданнице». И здесь, в «весенней сказке», Островский остается глубоким психологом, недаром его Снегурочку так любили композиторы, вдохновляясь силой и правдивостью ее любовного чувства.