Александр Поляков Великаны сумрака

Неизвестно

— Что с вами? — поднял брови Дурново, видя, как зелене­ет лицо Тихомирова.

— Никогда! Слышите, никогда я не выдам бывших това­рищей! — почти закричал Лев. — Я не назову ни одной явки, ни одной фамилии. Я могу призвать их сложить оружие и послужить России, но. Уж лучше опять в крепость или.

— Полноте, Лев Александрович! — добродушно улыбнул­ся директор Департамента полиции. — Я лишь хотел, чтобы скорее развеялось недоверие к вам. Лично я ценю вашу ис- кренность. Но есть в высших кругах и такие, кто насторо­женно относится к вашему.. Скажем, преображению. Даже сам Победоносцев.

— Боже мой!

Это ужасно! — сжал виски Тихомиров. — Неужели люди русской истории, русского Царя не могут себе представить, что их дело, их идеи могут кого-нибудь искрен­не привлечь? Неужели они так уверены, что по совести мож­но сделаться только революционером?

— Да что вы такое говорите? Я бы вам.

— А знаете, Петр Николаевич, я ведь так и остался наро­довольцем, — словно бы не услышал его Лев.

— Вот как? — насторожился Дурново. — Но что за эпатаж?

— Да. Только я одно понял: истинная воля народа не в по­стоянном зуде социального переустройства, а в жизни со­гласно традиционным для России религиозности и нрав­ственным идеалам Православия. Простите.

Он откланялся. Спешил в гостиницу: ждал от Кати теле­грамму с датой выезда из Парижа в Россию. Но телеграммы не было. «А если что-то случилось? Все эти бывшие соратни­ки. И Катюша с ними один на один. А вдруг Саша нездо­ров?..» — терялся Тихомиров в догадках.

Глава тридцать вторая

В один из ноябрьский дней 1918 года по Фуркасовскому переулку в сторону Большой Лубянки, семеня ногами в раз­ношенных ботах, торопливо шла старушка, к слову сказать, очень знаменитая старушка — Вера Ивановна Засулич. До этого она долго спускалась по крутой лестнице с мансарды, где под самой крышей теперь занимала крохотную комнату; новая власть сперва уплотнила легендарную революционер­ку, поселив по соседству в ее просторной квартире каких-то ответственных комиссаров, а затем и вовсе переместила пер­вую террористку к самому чердаку, повыше, совсем высоко.

И теперь из холодной каморки уважаемой Вере Ивановне было видно все. Перед ее слезящимися глазами наконец-то распахнулась справедливая жизнь, во имя которой она стре­ляла в генерала Трепова, бежала за границу, во имя которой погибали ее товарищи из «Народной Воли», взрывались бом­бы и разбрасывались прокламации, а Плеханов создавал в Женеве марксистскую группу «Освобождение труда». И так упрямо создавал, что и основоположника не слышал, предо­стерегающего: не годится, мол, мое учение для России.

Но не просто спешила Засулич. Случайно проболтался один из соседей-комиссаров: ВЧК готовит массовые арес- ты, и уже приказ отдан — взять в Сергиевом Посаде извест­ного Тихомирова, подлого приспешника царизма. «Шлеп­нут, поди, старого контрика. Сколько он и вам крови попор­тил, а?» — бросил на ходу комиссар, вполне довольный но­вым жильем.

Вот и двери ВЧК — тяжелые; хорошо, какой-то солдатик помог. На пути — часовой. «Я — Засулич! Меня ждет товарищ Дзержинский!» — соврала старушка. Парень на политзаня­тиях слышал фамилию революционерки. Пока он соображал, Вера Ивановна уже семенила по коридору. Еще часовой, и еще.

До чего же просто было попасть в кабинет к градоначальни­ку Трепову! Хоть каждый день с револьверами являйся. А тут.

Прошла старая террористка, пробилась. В приемной глав­ного чекиста она сразу рванулась

к нужной двери, но в этот момент барышня из буфета как раз вносила в кабинет под­нос с чаем. Избежать столкновения не удалось: барышня вскрикнула, стаканы с сахарницей полетели на ковер. Давя ботами хрумкие сладкие куски, Засулич влетела к Феликсу Эдмундовичу.

— Вы не смеете! Не смеете! — бросила на стол потрепан­ный ридикюль.

— Кто вы? Кто пустил? — нахмурился было хозяин кабине­та, но тут же заулыбался — кисловато, точно зубы болели: — Вера Ивановна? Верить ли? Живая легенда революции. Что случилось?

— Мне известно. Впрочем, неважно. Я знаю: вы хотите арестовать и расстрелять Тихомирова. Это недопустимо, по­тому что.

— Кто сказал? — поджал тонкие губы Дзержинский: на­лицо утечка сведений, и это плохо. — И почему сразу — рас­стрелять?

— Ясное дело, — двинула выпирающим подбородком ста­рушка. — Я помню, еще не выжила из ума: там, где пролета­риат применил массовый террор, там мы не встречаем преда­тельства. Но он не предатель!

— Неужели?

— Да, он отошел, он отвернулся. Но он никого не выдал. Ни одного имени не назвал. Тихомиров поступил благородно.

— Интересно, интересно. — прищурился грозный пред­седатель ВЧК.

— А посему я прошу, умоляю, я требую: не трогайте Льва!

Удивительно: не тронули. В Сергиев Посад так и не приехала

машина с чекистами. Тихомиров делал наброски эсхатологи­ческой повести «В последние дни» и ждал ареста. Но ареста не было. Конечно, он и подумать не мог, кто за него вступился.

Наконец-то отозвалась письмом Катюша: у Сашурки был круп — всякая хвороба цепляется к ослабленному ребенку! — но теперь, слава Богу, он вполне поправился, и они ждут теп­лых дней, чтобы пуститься в дорогу. Почему раньше не сооб­щила? Не хотела его волновать; ведь известно, как Лев схо­дит с ума, если сыну нездоровится.

А Петербург по полицейскому предписанию Тихомирову пора было оставлять. Даже Дурново ничего не мог пока сде­лать.

Уезжал Лев Александрович шумно. На вокзале вскрыли багаж и ужаснулись: из ящиков посыпались сплошь рево­люционные издания, запрещенные в Империи. Ну, хоть бы одна нормальная книжка. Попытался объяснить: это, мол, для литературной работы. Но сметливые филеры, дошлые в розысках, перемигнулись и ловко скрутили бывшего Тигры- ча. Тычков под ребра он не помнил, но помнил враз охватив­шую его тюремную тоску, как оказалось, не совсем поки­нувшую измученное сердце.

Столичный градоначальник немедленно донес директору Департамента полиции. И получил нагоняй. «Отпустить! Извиниться. Багаж вернуть и впредь не задерживать!» — ряв­кнул Дурново.

Перед самым отъездом Петр Николаевич поддержал:

— Вашу брошюру «Почему я перестал быть революционе­ром» прочел Государь. И весьма сочувственно отозвался. Это вселяет надежды. Пишите.

Но вот и Новороссийск, знакомый до мелочей дворик, мама в слезах и могила отца на старом кладбище, над кото­рым все время посвистывает заблудившийся между небом и скалами ветер. И девочки, дочки его — Надя и Вера, бегущие к нему вдоль кромки пенистого моря; бегут, трогательно раз­брасывая неловкие детские ноги, и вдруг замирают в несколь­ких шагах, смотрят нерешительно: а можно, дескать, обнять? а ты и вправду наш папа?