Александр Поляков Великаны сумрака
Шрифт:
— Кто спорит? — поднялся Кропоткин. — Просто. Просто мы разочарованы. Не плакать следует, а к восстанию звать, в топоры!
— Иной раз слеза. И слезы чего-то значат. — задумчиво произнес Синегуб.
— Мне кажется, Бог и царь для крестьянина очень связаны, — крутил запонку Левушка. — Да вы же были на даче у Долгушина, где тайная печатня!
— Положим. И что же? — нетерпеливо бросил Клеменц.
— У него на полке крест, а вверху надпись: «Во имя Христа». А на поперечной перекладине: «Свобода, равенство, братство», — голос у Левушки зазвенел; Долгушина он
— Эх, любит фразу Долгушин. — хмыкнул Клеменц.
— А вот и нет! — поднял палец с фамильным перстнем князь Кропоткин. — Сие не в его натуре. Сложно все, сложно. Крест — символ искупления, а революция — выплеск святого гнева. Да, революция просит жертв — так иди на крест! Революция борьбы кровавой требует — рази мечом. За свободу, за равенство и братство. Понятно?
Концовку Левушкиной сказки все же переделали. Вошедший Натансон тоже принял участие в правке. Больше других кипятился Кропоткин, снова призывающий к немедленному бунту, созданию подпольной организации с деспотическим центром.
— Ай да князь! — хохотал Клеменц. — Центр ему.. Генералов от революции, наполеонов в начальство над нами. Какой вы анархист? Это ж мы больше анархисты.
— Зато я более вашего революционер! — невозмутимо парировал Кропоткин
— А это что? Нет, Тихомиров, ты знаешь, как я тебя люблю, но. Концовка «Пугачевщины» тоже никуда не годится! Вы послушайте: «Единственное средство помочь горю — это так устроить народ, чтобы он сам управлял своими делами, за всем смотрел и всякое начальство сам выбирал.»
За окном прокричала женщина — хрипловато, громко: «Хозяин!»
— Это молочница. Я сейчас, — успокоил Натансон, поспешив на голос. — Князь, не обижайте Тихомирова.
— Какие обиды! Дело принципа, — пожал плечами Кропоткин. — Предлагаю другую редакцию: «Одно средство помочь горю, чтобы народ управлял всеми до единого своими делами без всяких начальников.» Не выбирал даже, а вовсе без начальства обходился.
— Анархизм. Чистейшей воды! Как бы возрадовался ваш кумир Бакунин,—прошелся-пробежался по комнате Клеменц. — Путаник вы, князь. То против всяческих начальников, то нам в кружок оных навязать хотите. По-вашему, народ без них обойдется, а нам, революционерам, никак нельзя. Да вы.
Он не договорил. В палисаднике ударил револьверный выстрел, и тут же сдавленно и страшно закричал Марк Натансон:
— Братцы, жандармы!
Левушка прильнул к окну и увидел, как дюжие усачи пригибают к земле уже обезаруженного Натансона, а моложавый офицер грубо тычет ему в лицо мятую книжку «Песенника»; книжку Тихомиров сразу узнал. «Эх, Марк! На пустячке попались. Гадости про царя распевали. Глупо, глупо.» — застучало в висках. Увидел размытым боковым зрением: позеленевший Кропоткин рвет из кармана короткоствольный «виблей».
— Отобьем! Их всего-то. Беру офицера!
— Вы с ума сошли, князь! — почти повис на его руке Клеменц; затем метнулся в полумрак дальней комнаты.
— Нет, дело швах. Гляньте,
— Не знаю. Где Клеменц?
В соседней комнате что-то загремело; раздался надрывный, задыхающийся голос Клеменца:
— Помогите! Ну же.
Бросились туда, постыдно толкаясь в дверном проеме. Взъерошенный Дмитрий с помощью топорика уже поднял тяжелую половицу, теперь рвал из-под плинтуса другую. Молча, сипло дыша, мешая друг другу, вытянули доску, потом еще одну.
— Там ход. Прямо к реке. Натансон показал. — хрипло частил Клеменц, втискивая рыхловатое тело в затхлую черноту. — Лампу, лампу зажгите!
— Ход? Откуда? — зачем-то спросил Левушка.
— Да не все ли равно! Сектанты, кажется, жили. Давно! — заорал из-под пола Клеменц. — Ах, сигнал безопасности. Занавески сорвите!
Синегуб сдернул, швырнул их Тихомирову; тот поймал, сунул зачем-то в карман пиджака и полез вниз за Сергеем. Князь, с сожалением оглядев взведенный к бою револьвер, последовал их примеру.
На веранде гремели грубые голоса, стучали жандармские сапоги, кто-то настойчиво требовал:
— Где сообщники? Открывайте двери!
Снова шаги, скрип несмазанных петель. Но это — все глуше и глуше.
— Видите, никого! Я здесь один. — нарочно громко сказал где-то над их головами Натансон.
— Поспешим же. — зашипел в полумраке Клеменц. — Тихомиров, потяни за веревку. Да вон за ту! Чтоб ковриком доски прикрыло... Пошли!
Прыгающий свет лампы выхватывал заплесневелые стены, плясал под ногами; откуда-то сбоку вывалилась жирная крыса и долго бежала рядом с чуть было не пропавшими пропагандистами. Левушка споткнулся, упал, расцарапав ладонь о мелкие камни; его поднял князь и почти потащил к тускло мерцающему впереди свету.
Тайный ход вывел их прямо на берег реки. Под столетним дубом у костра сидел неряшливо одетый человек с прилипшей к губе папиросой. Одной рукой он ворошил палкой догорающий хворост, другой привязывал утлую плоскодонку к наспех вбитому колышку. На шум человек пугливо обернулся, и Тихомиров узнал его: Зборомирский! Тот самый, бывший семинарист, что сжарил и съел мышь, охваченный «духом отрицанья, духом сомненья». Левушка кинулся к нему, перехватив скорый взгляд Клеменца на лодку.
— Что жаришь? Опять? — нервно хохотнул Левушка.
— Ты? — выпучил непромытые глаза Зборомирский. — Тихомиров?!
— Да я, я, кто ж. Мы тут.
Клеменц по-хозяйски подбежал к плоскодонке, попытался отвязать ее, но узел не поддавался, и тогда Кропоткин, побагровев, вырвал забитую в берег палку вместе с веревкой. Синегуб уже сидел за веслами.
— Постойте. Моя лодка! — заволновался Зборомирский. — Не дам!
— Ну что ты, Мотя! — вспомнил имя бывшего приятеля Тихомиров. — Ты ж съел мышку во имя грядущей революции. Теперь лодку отдай, и тоже во имя. И тоже на алтарь! — Он положил руку на плечо «отрицателя»; скосив глаза, увидел, как лезут в плоскодонку Клеменц с Кропоткиным, машут руками: давай, мол! — Не бойся, у того берега оставим твою посудину. Считай, еще одну мышь съел.