Александр Поляков Великаны сумрака

Неизвестно

— Вот ведь как, вот ведь, — прихлебывал священник из широкого стакана. — Забывают высоковыйные, что источ­ник власти на земле один — Бог Всемогущий. Республику им. Обезумели в упоении мятежа, коего основа — грех гор­дыни, восхищение права Божиего на самовластье. Власть не для себя существует, а ради Бога.

«Да я же это знал. Но отчего стало так покойно на душе?» — думал Мезенцев по пути в Петербург.

Он оборвал воспоминания, вслушиваясь в доклад началь­ника «черного кабинета». А тот, видя отрешенный взгляд Ни­колая Владимировича, никак не мог собраться с мыслями.

— Говорите же, Антон Иванович! — ободрил Лидерса гене­рал-адъютант. — Ибо перлюстрация. Ни во что не вмеши­ваясь, она все открывает. Никем не видимая, на все смотрит, не правда ли?

— Истинно

так! — подхватил Лидерс. — И Государь узна­ет сокровенные чувства подданных и нужды их, и слышит и вопль невинного и замыслы злодея.

— Каковы же замыслы?

— Расшифрована тайнопись.

— Тайнопись. — дрогнули губы Мезенцева; он снова за­думался. — Удивительно, и Христос ведь говорил загадками, притчами. Тоже шифр? Согласитесь, Антон Иванович! И не всякому открывается. Вот, к примеру.. Вышел сеятель сеять семя свое, и когда он сеял, иное упало при дороге и было по­топтано. а иное упало на камень. А иное, вы помните, упа­ло на добрую землю. И. Принесло плод сторичный.

Нет, никак он не мог забыть впечатление от беседы с отцом Кириллом.

— Но. Установлены имена нигилистов. — лицо Лидерса от напряжения пошло пятнами.

— Похвально, — рассеянно улыбнулся генерал-адъютант. — И кто же сеятель? Снова шифр? Притча? Конечно, Сын Бо­жий! Он не перестает сеять доброе в наших душах. Он вышел не затем, чтобы погубить земледельца или выжечь страну, но затем только, чтобы сеять. А эти. Да, ваши злоумышленни­ки — что они, преисполненные гордыни, сеют?

— Я давеча докладывал. — вздохнул Лидерс. — О Крав- чинском. Вскрыли послание. Тоже написал. «Сказку о Муд- рице Наумовне». Еще о копейке. Потаенные книжонки.

— Как же, помню! — встал из-за стола Мезенцев. — Сей надменный санкюлот додумался: в сказочной форме первый том «Капитала» представил — для критики устоев. К борьбе за народное освобождение призывал.

— «Капитал» — это что немец Маркс написал?

— Он, бестия великомудрая! А наш шельмец, Лопатин, перевел, — генерал-адъютант задохнулся от негодования.

«Что ж, — думал Мезенцев, бесшумно и нервно шагая по персидскому ковру, — что ж, с пропагандой социализма в артелях и на фабриках у радикалов ничего не вышло. Да и как же могло выйти? Ведь хороший рабочий в Питере в год получает не меньше армейского подполковника. А плохой. Ну тот, что «подай-принеси». Так и у него, у бедняги, доход такой же, что и у сельского фельдшера, учителя в школе пер­вой ступени или у этого. Терпеть их не могу! (Брезгливо пе­редернул плечами генерал). У репортеришки-поденщика. Так-то. К тому ж у рабочего, особенно у того, который из деревни недавно, — надел земли в собственности. И чего же ему бунтовать в городе? Чего слушать студентика в синих очках? Все верно. Но.»

Николай Владимирович остановился у огромного портре­та Государя, словно бы желая пред царскими очами утвер­диться в своей догадке. Лидерс смущенно покашлял, но ге­нерал-адъютант, не обратив на него внимания, вновь заша­гал по кабинету.

Без сомнения, вдруг понял он, все эти студенты и курсис­тки отныне ринутся в деревню — куда ж еще-то? «Деревня, где скучал Евгений.» — отчего-то припомнилось пушкинс­кое. Вот-вот: скучал! Ах, уж эта наша русская скука. С ее редькой, что непременно с хреном или революцией, что, яс­ное дело, с кровушкой. Правда, и тут у французиков переня­ли: не революция, а инсуррекция! Эта наша мечтательность — сладковатая, маниловская: а не выстроить ли мост с лавка­ми для купцов, но лучше — подземный ход провести и. Да уж этот ход! Опростоволосились: в Кушелевке радикальс- кую дачу окружили, но злоумышленники скрылись именно через подземелье; одного Натансона лишь и взяли. Что ж, в деревню пойдут инсургенты новоявленные. Будут мужика да его деток с толку сбивать. Вот и готовятся — сказочек насо­чиняли! Тоже мне — афанасьевы. Усыня-Горыня-Дугиня.

Не знал генерал-адъютант Мезенцев, что попал в точку, что о том же в эти минуты пишет в Париже беспокойный эмигрант-провидец Александр Иванович Герцен: «Прислу­шайтесь — со всех сторон огромной родины нашей, с Дона и Урала, с Волги и Днепра, растет стон, поднимается ропот — это начальный рев морской волны, которая

закипает, чрева­тая бурями, после страшно утомительного штиля. В народ! к народу! — вот ваше место, изгнанники науки.»

— Осмелюсь попросить вас. — вдруг нарушил молчание начальник «черного кабинета».

— Что там? Извольте, — закурил на ходу сигару Мезенцев. У столика остановился, выпил рюмку коньяку, вполоборота бросил учтиво привставшему Лидерсу: - Не желаете? Как говорит мой камердинер — для контенансу.

— Нет. Благодарю покорнейше. Я относительно моего племянника, Петра Рачковского. Закисал в Одессе, в кан­целярии у полицмейстера, теперь в Пинеге. А юноша спо­собный. Двинуть бы.

— Рачковский. Рачковский. — рассеянно повторил Мезенцев. — Ступай-ка, Антон Иванович. Я подумаю. Но. О вашем рвении будет доложено графу Шувалову.

В те дни Левушка Тихомиров тоже многого не знал. К при­меру, что после доклада неведомого ему Лидерса имя его попа­ло в особый «Алфавит лиц, политически неблагонадежных». Правда, изгнанником науки он не был, поскольку занятия в университете бросил исключительно по своей воле. Его зак­ружила столичная радикальская жизнь, более значительная (так казалось), яркая, чем тихая практика в анатомическом театре. Единственное, что мучило, — это письма матери; отве­чая, ему все так же приходилось врать, и когда Христина Ни­колаевна писала, что по-прежнему молится за сына Святите­лю Митрофану Воронежскому, на него наваливалась бессон­ница, и от подушки почему-то снова тоскливо пахло малино­вой пастилой, которой мать угощала его, оставляя в гимназии среди чужих людей. В Керчи, совсем одного.

Словно бы оправдываясь, он думал: «Мама молится, она верует. Религиозные подвижники прошлого ждали прише­ствия Царства Божия. Но и мы верим. Да, мы верим в осуще­ствление царства труда и справедливости с помощью соци­альной революции, которая принесет миру немедленные пе­ремены.»

Немедленные — по-другому и быть не могло.

Сергей Синегуб приободрял: «Сказки для крестьян—это твое! Скоро двинемся. Работай!» Но не успел Левушка, не успел.

По решению кружка он теперь жил у Синегуба в деревян­ном доме за Невской заставой. Честно говоря, место было самое дрянное, квартирка тесная и грязная. Чтобы добрать­ся, приходилось пересечь почти весь город, обойти Семян- ников завод, а там хлебать киселя едва ли не до Бугорков. Хлебать — это буквально: улицы сочились липкой грязью. Но собрание постановило: переехать с Петербургской сто­роны, чтобы помогать Сергею в пропаганде. Зато через стен­ку поселилась очаровательная в своей строгости Соня Пе­ровская; поселилась не одна, а с Рогачевым, крутоплечим социалистом из Орла, и именно это обстоятельство изрядно портило кровь Тихомирову. Ночами он просыпался, ревниво прислушиваясь к малейшему шороху за почерневшими от времени бревнами. По утрам всматривался в улыбчивое Со­нино лицо, словно бы пытаясь разглядеть едва уловимые следы тайных чувственных бурь, любовной истомы, но ничего это­го не было и в помине. Отставной поручик Рогачев работал на Путиловском, ворочал, дабы войти в доверие к пролетариату, расплавленный чугун черной гнутой кочергой. А Соня — для полиции она его жена — в тяжелых мужских сапогах носила ведрами воду с Невы, готовила обеды на всю артель, а вече­рами давала уроки «еометрии» и «еографии» смуглым жили­стым ткачам, успевая ввернуть словцо и «про политику». Усталые ткачи подремывали, дремал и Рогачев, и Соня буди­ла их звонкими хлопками линейки.

Долгое это дело, революционная пропаганда; долгое, словно неспешное русское чаепитие. Главное — сахарком не пере­сахарить, сушку подложить по вкусу и блюдечко ненароком не разбить. Спугнешь, расстроишь беседу, и начинай все сна­чала. Тем более, после сладкого могут плеснуть и горького.

Ах, и сдалась ему эта Перовская! Да и вообще, голубогла­зую губернаторскую дочку прозвали Захаром — за мрачное выражение умненького личика, когда она донимала собрав­шихся на тайное заседание кружковцев за принесенную на сапогах грязь. Но иногда Левушка ловил на себе ее присталь­ный, изучающий взгляд, порой вспыхивающий мимолетной нежностью. Или про нежность он придумал? И тут еще этот поручик-литейщик Рогачев.