Александр Поляков Великаны сумрака
Шрифт:
— Что ж, я все сделаю, — кивнул Кравчинский. — Нужен только повод, свежий случай. Нам сообщали: в Киеве скоро должны казнить нашего товарища Ковальского. Итак, мы отомстим. После выстрела Веры Засулич наше общество готово к самым крайним акциям.
— Красиво: ангел мести.— задавив напряженной улыбкой тик, окончил разговор старший.
Сына священника, члена южного «Общества народного освобождения» Ивана Ковальского по приговору военноокружного суда расстреляли в Одессе 2 августа 1878 года.
В Петербург привезли его предсмертную записку. Крав- чинский читал вслух, задыхаясь от рыданий.
Бедный Иван писал: «Не будь мучеников, не будь начато христианство кровью, не пустило бы оно глубокие корни в общество. Но наша борьба выше, лучше, святее. Мы боремся прямо, непосредственно за истину..»
— За истину! Боремся. — жарко повторил Морозов.
Левушка тоже невольно подался вперед. Все зашумели. А
молчаливый красавец-силач Саша Баранников еще крепче скрестил на груди тяжелые руки.
Сергей продолжил: «Мы сознательно действуем без всякой опоры на сверхъестественное. Тем прекраснее будет наша борьба. Тем плодотворнее будут ее результаты. Свет и теплота восторжествуют над мраком и холодом. Победа будет за нами!»
Третьего августа к покушению на шефа жандармов генерала Мезенцева все было готово. И даже орловский рысак Варвар был накормлен в тетарсале отборным овсом. Этот выведенный на конном заводе фон Фитингофа жеребец, купленный для революции доктором Веймаром, послужил уже неплохо: умчал от погони князя Кропоткина, а в новогоднюю ночь 1877-го — спас веселого студента-хирурга Ивановского, бежавшего из тюрьмы. И Преснякову, грозе шпионов, помог.
И надо же такому случиться, что именно в этот день, с редкими промельками солнца сквозь белесо-невесомые облака, Николай Владимирович Мезенцев, перелистывая в своем кабинете старые бумаги, вдруг наткнулся на инструкцию Мерославского для польских патриотов, в свое время найденную после подавления мятежа в Варшаве. В инструкции указывалось на русских нигилистов, на всяких там герце- нистов-лавристов-бакунистов и прочая, прочая как на лучших пособников освободительному польскому делу.
— Нет, вы посмотрите, друг мой, что он пишет! — возбужденно подался генерал к сидевшему напротив отставному полковнику Макарову, товарищу еще по прежней армейской службе. — Послушайте: «Когда цель будет достигнута, и Польша будет восстановлена, тогда мы этих пособников наших, если они в то время окажутся, перевешаем.»
— И хорошо бы, и славно бы! — отозвался полковник, поигрывая запонкой непривычного штатского костюма: он лишь два месяца как вышел на пенсию. — Вот вам нравы этих борцов за свободу. И приспешников своих готовы вздернуть. Что ж, поделом. Каину — каиново, Иуде — иудино.
Макаров помолчал, перестал крутить запонку, выжидательно глянул на генерала: «Осунулся. Забот полон рот. Безопасность государственная, жизнь Государя — все на нем. Нигилист из деревни в города перебежал, голову поднял. И все исподтишка, сзади ударить норовит. А Николай Владимирович привык к честному бою, открытому..»
А уж об этом седой израненный в боях полковник знал наверняка. Ведь генерал-адъютант Мезенцев не был профессиональным полицейским. Молодым армейским
В лазарете влюбился прапорщик Макаров в сестру милосердия Дашеньку Михайлову, что так небесно улыбалась и, ухаживая за ранеными, оказывала примерное старание. Потом девушку назвали Дашей Севастопольской и наградили золотой медалью на Владимирской ленте «За усердие». Где она теперь, полковник не знал. И поэтому вздохнул от нахлынувших воспоминаний.
Но знал полковник, что в Отдельный корпус жандармов принимали только лучших офицеров армии, и когда Мезенцева назначили на должность начальника III Отделения собственной его Императорского Величества канцелярии, Макаров порадовался за старого боевого товарища. Многие порадовались: судьба возвела на поприще государственной деятельности столь редкого по качествам человека — честного в высшем значении этого слова, шедшего по жизни прямо и смело, нигде и ни перед кем не скрывающего своих убеждений. И вот еще что важно: генерал, несмотря на свое высокое положение, никогда не изменялся в отношениях своих к старым товарищам. Это военный пенсионер Макаров особенно ценил.
— Завтра как обычно? Променады? — негромко спросил полковник.
— Непременно. К чему карета? — тронул седые пышные усы Николай Владимирович. — По Итальянской, на Невский, зайдем в часовню у Гостиного, по Михайловской. Нашей дорожкой, да?
Четвертого августа в 8 часов утра генерал вышел из своей квартиры. Макаров ждал друга у парадного подъезда. Они двинулись в сторону проспекта, при этом полковник по обыкновению шагал с левой стороны. Привычная прогулка началась.
И землевольцы пошли.
До этого сам Александр Михайлов выслеживал жертву.
От Морозова и Тихомирова «мавр» на сей раз отказался.
— Вы на меня действуете расслабляюще, — коротко бросил, проверяя на прочность петлю для стилета. — При тебе, Морозов, я дважды проходил мимо Мезенцева. Но так и не решился ударить. Адриан будет за кучера. Бердников за наблюдателя. Мы с Баранниковым сделаем дело.
Когда запрягли в дрожки Варвара, все залюбовались рысаком. Масти редкой, атласно-вороной; про такую говорят: «графское серебро». Плечо мощное, отлогое, ноги — широкие в пясти, это если сбоку посмотреть, а спереди — узкие, в самый раз для быстрого бега.
Остановились у сквера, что примыкал к Михайловской площади. Кравчинский и Баранников сошли с дрожек. Сергей повернулся, увидел в конце аллеи мутновато-рыхлую фигуру сигнальщика Леона Бердникова; тот подал знак: начал обмахиваться шляпой. Стало быть, Мезенцев уже идет по Михайловской улице.
— Ты точно в Орел потом? — почему-то шепотом спросил Кравчинский.
— Решено. Маша Оловенникова номер в гостинице сняла. На имя сына священника студента Ипполита Кошурни- кова. У нас ведь с ней медовый месяц, — игриво шевельнул тяжелыми губами Баранников.