Александр Поляков Великаны сумрака

Неизвестно

— А я. Я сам убью и тебя, и губителя. — Попов зыркнул на Соловьева; Тихомиров цепко держал учителя. — И губи­теля нашего народнического дела. Слышите?

— Тише, прошу вас, тише! — в отчаянии обхватила голову тонкими пальцами Перовская. — Прислуга услышит. У нее как раз дворник в гостях. Чай пьют.

Но на вскрик Сони никто не обратил внимания. Взоры устремились на вошедшего мягкой поступью невысокого молодого человека с пламенем в темных глазах. Это был сын бердичевского суконщика Григорий Гольденберг, распрост­ранитель социалистической газеты на древнееврейском язы­ке «Эмес», то есть, «Правда», отличившийся в Харькове:

де­вятого февраля сего года смертельно ранил губернатора кня­зя Дмитрия Кропоткина (к слову, кузена сбежавшего за гра­ницу Петра) и успешно скрылся на конспиративной квар­тире мадам Волкенштейн.

Тигрыча познакомил с убийцей губернатора сам Михай­лов еще несколько месяцев назад. Льву этот Биконсфильд (кличка) показался человеком недалеким; Дворника ел гла­зами и преданно смотрел в рот. И все нарочито, как-то черес­чур, порой шумно — точно что-то недоговаривал, что-то хотел скрыть в поднятом гаме, в пылающей глубине черных пронзи­тельных глаз. А Саше Михайлову—и это было видно — такая преданность нравилась. Ведь он теперь прочно занимал мес­то руководителя крупнейшей революционной «фирмы», с которой сопрягали свои действия и разрозненные радикаль- ские кружки, и яростные, рвущиеся хоть к какому-то делу одиночки. Но самое главное — правительство; да-да, прави- тельство — оно отныне тоже жило с оглядкой, поверженное в ужас от новых и новых акций, чувствуя нарастающую силу организации, загадочного Исполкома, вынашивающего в неуловимом подполье дерзкие карающие замыслы.

При всей его практичности, при всей его строгой теории конспирации, голова у Михайлова все же пошла кругом. Что ж, было от чего.

И Тигрыч, и Дворник прекрасно знали, что Гольденберг разыскивается по специальному циркуляру Департамента полиции, знали каждую пламенную строчку его статьи «К обществу. Письмо социалиста-революционера, взявшего на себя казнь Кропоткина», с ходу помещенной в № 4 «Земли и Воли». Но не ведали они, что еще в 1876 году в центре Лондо­на, в прохладном полумраке дочерней ложи «Великого Вос­тока» трое молодых людей — Либерман, Цукерман и Голь- денберг разработали план убийства русского Царя.

В первых числах марта 1879-го Гольденберг приехал в Санкт-Петербург. И вот сейчас он вошел в прокуренную ком­нату, чтобы оспорить право стрелять в Александра II.

Началась новая буча. Соловьев никак не уступал. И все посматривал на Тихомирова, который почти что сидел на длинноствольном «медвежатнике». Пару раз самарский учи­тель просительно протягивал руку (верни, мол!), но Тигрыч был неумолим. Сильно ажитированный успешным покуше­нием в Харькове Биконсфильд тоже гнул свое.

— Я энергически против участия Гольденберга! — выкрик­нул из своего угла долго молчавший Зунделевич. — Я знаю. Эта склонность христианского мира приписывать еврейс­кой нации преступления, совершенные одним из ее предста­вителей. И гнев падет на голову всех евреев.

— А Мирский? Он же поляк. И ничего. — возразил Голь- денберг.

— Сравнил! Дрентельн и Царь. Царизм для верноподдан­ного — он мистики полон. — не уступал Арон. — Этот ужас­ный Победоносцев. Статейку тиснул — про заговор кин­жальщиков. Так и пишет: первое орудие революции — жиды.

Опять зашумели.

— А Победоносцев — кто? Учитель наследника трона! — выдернул изо рта окурок Попов. — Такого же и выучит. Прав Плеханов: было две палочки у царского имени, станет три. Да только.

— Только из-за вас. — с горькой торжественностью

под­хватил Плеханов. — Из-за ваших затей наша организация бу­дет покидать прежние области деятельности. Как некогда Рим покидал одну за другой свои провинции под напором варваров.

— Довольно. Я буду стрелять, — жутковато, почти шепо­том сказал Соловьев. — И никаких мне помощников. Это единоборство. Или я, или Царь. Я хотел лишь заручиться ва­шей санкцией. И. Оружие дайте. Яд у меня есть. Цианис­тый калий. В орехе. Поверьте, для покушения у меня нет лич­ных причин.

Тигрыч вдруг вспомнил, что еще сообщил ему Соловьев — тогда, в своей бедной комнате, рассуждая о преимуществах морфия перед кокаином. Почему-то уже на пороге, вцепив­шись в пуговицу чесучевого тихомировского пиджака, Со­ловьев горячечно заговорил о своем отце, лекарском помощ­нике придворного ведомства, прослужившем до самой кон­чины в имениях Ее Императорского Высочества Великой княгини Елены Павловны. Старый лекарь был щедро воз­награжден княгиней. А когда отца не стало, августейшая по­кровительница взяла заботы об осиротевшей семье на себя. Все дети получили воспитание за счет сумм Ее Высочества. И Саша, Сашенька Соловьев. Вот уж кто воспользовался наи­большей долей благодеяний, сыпавшихся с избытком на всех домочадцев: в качестве казенного пансионера окончил пол­ный курс гимназии, на деньги Елены Павловны учился в уни­верситете. Потом обратился к ней же — с ходатайством о пре­доставлении ему должности, и в этом ему не было отказано.

И что же теперь — он будет стрелять? В ближайшего род­ственника своей благодетельницы:, в ее племянника, в Алек­сандра II? И очень может быть — убьет его?

Тигрыч задохнулся от нахлынувшей тревоги. Увиделось ему, почудилось: вот горько плачет в тени аллеи маленький гимназист, как жалко вздрагивают детские плечи; но что это? Теплая августейшая ладонь ложится на эти плечи, и они уже не так вздрагивают. Ласковый (точно у покойной бабушки!) голос утешает Сашеньку: «Христос с тобой, друг мой! Идем- ка лучше чай пить.»

Ведь говорил, говорил Соловьев в тот день, и об этом гово­рил!

Хорошо, а он, Тихомиров? Выпуская его из крепости, Алек­сандр II тоже вспомнил отца, его отца, военврача Береговой линии, кавалера Анны III степени, отличившегося в экспе­диции на Вулканке. Ах, эта мелочь, подробность чужой жиз­ни, произнесенная царскими устами. Не оттого ли и он зап­лакал? После, когда снова остался один в камере. Плакал, не чувствуя слез, просыпая песок из ослабевших ладоней на разбитые тюремные бродни.

Дворник, Кравчинский, Морозов, Квятковский, Арончик, да и не только — эти за револьверы с кинжалами; убеждены: кровавые акции дезорганизуют правительство, ослабляют его, увеличивая возможность скорой социальной революции. А он, Тигрыч, согласен с ними? С заботливым и строгим Са­шей Михайловым, чья схема дворов не однажды спасала и его. Согласен?

Мысли путались.

Если честно, ему хотелось чего-нибудь покрупнее. Хоте­лось бы, чтобы внятно прозвучала цель — переворот, а после создание социально справедливого общества, опирающего­ся на крестьянские миры. Но без бакунинской анархии, без нечаевской страсти к разрушению. Нет, и после победы дол­жна четко работать центральная государственная власть — при поддержке всего деятельного, думающего общества. А пока? Да, пока борьба с правительством под знаменем четко оформленной политической программы.