Александр Поляков Великаны сумрака
Шрифт:
— Дурак! — огорчился Тихомиров. — Ишь ты: за труд в пользу революции. Боюсь, многих выдаст.
Хотелось добавить: «Эх, Саша, Саша! Вот она, твоя манера таскать каштаны из огня чужими руками. Втягивать в большие дела случайных людей.» Но промолчал. Видел: и без того тяжко Михайлову.
— Должно быть, тоже мышь съел. — буркнул под нос.
— А? Какую мышь? — отрешенно спросил Михайлов.
Лев не ответил. Махнул рукой.
Он точно в воду глядел. Мирского перевезли в столицу, заключили в Петропавловку. Вскоре арестовали художницу Малиновскую, возлюбленную Кравчинского, который успел сбежать за границу. Александре удалось передать письмо из крепости. Она писала: «Кстати,
А дальше — больше. Из-за болтливости Леона «Алфавит лиц, политически неблагонадежных» заметно пополнился. Едва избежал ареста Плеханов. Но многие не избежали, особенно те, кто укрывал беглеца, предупреждал об опасности.
Потаенное ведомство Антона Ивановича Лидерса, «черный кабинет» работал с полной нагрузкой — ну, просто дым стоял.
Но и Дворник не дремал. «Земля и Воля» то и дело меняла подпольные квартиры, типография организации перебиралась с места на место. Все чаще сходились в Лесном, на даче.
Помощник делопроизводителя канцелярии III Отделения Клеточников, имея доступ к секретным бумагам своего начальника полковника Кириллова, по-прежнему оставлял в условленном месте записки для Михайлова и Тигрыча.
«Мирский, говорят, упал духом и сознался. За Кестельман зорко следят агенты Янов и Полеводин. Ими руководит Елисей Обухов.»
Перед процессом Леон вдруг потребовал, чтобы в равелин ему была доставлена фрачная пара. Возможно, заскучал по роскошной девице Кестельман, и теперь хотел предстать перед возлюбленной во всей красе? Потом рассказывали Тихомирову, что этот фрак пролежал в тюремном чемодане Мирского многие годы. Время от времени узник щеголял в нем, веселя смотрителей: фрак мало подходил к кандалам, тяжелым бродням и совсем не праздничным брюкам. К тому же нередко надевался на голое тело.
Военно-окружной суд приговорил Леона к смертной казни. Но возможно, очень возможно, что фрак сохранил ему жизнь. Потому что, узнав про гардеробные фантазии юного социалиста, генерал-губернатор Гурко рассмеялся до слез и сделал все для смягчения приговора.
— Помилуйте, господа, — басил Иосиф Владимирович, раскуривая сигару в Дворянском собрании. — Это же мальчишка, не закоренелый злодей. Просто сбили его с толку пропагандой. Фрак ему...
— Славу Богу, не револьвер! — нахмурился генерал Дрен- тельн. — Пускай бы в камере стрелять поточнее поучился. Смотришь, старого барона Майделя и прикончил бы. Комендант крепости, но тоже из добрых. Недавно распорядился с Нечаева кандалы снять. Со злодея, с убийцы!
Смертный приговор Мирскому был заменен каторжными работами. Государь, недовольный мягкостью генерал-губернатора, наложил на докладе Дрентельна насмешливую резолюцию: дескать, действовал Гурко под влиянием баб и литераторов.
Мирский поступил в камеру № 1 Секретного дома Алек- сеевского равелина. Потом сотрудничал с охранкой, писал рапорты на заключенных народовольцев. Выдал сношения Нечаева с волей — через ефрейтора местной команды Ивана Тонышева, тем самым сорвав побег главаря «Народной расправы», автора «Катехизиса революционера», вскоре умершего в одиночке.
Капризничал, писал письма новому коменданту крепости Ганецкому: «Умоляю Вас, мой Благодетель, прикажите вставить один вентилятор в левом углу окна, так чтобы единовременно действовали два вентилятора в окне и один в стене. Притом я бы просил, чтобы в новом вентиляторе дырочки были хоть сколько-нибудь побольше.»
Вставляли. С большими дырочками. Приток воздуха освежал голову, вспоминались
Летом 1883-го отправлен на Кару. Спустя двенадцать лет вышел на поселение. Оживился в революционные дни 1905 года: строчил подстрекательские статьи. За это судился карательной экспедицией Ренненкампфа. Приговорен к смертной казни, снова замененной бессрочной каторгой. Затем — поселение, по «богодульской комиссии». Дожил до октябрьского переворота — до результата своих «трудов в пользу революции». И очень боялся: а вдруг отыщут доносы, придут? Умер в Верхнеудинске не то в 1919-м, не то в 1920-м.
Все это станет известно Тихомирову еще не скоро. Что-то расскажет в Париже самоуверенный искатель приключений Рачковский, что-то — перепуганный отставной штабс-капитан артиллерии Дегаев, омерзительный в своей откровенности. О чем-то он не узнает никогда.
Но кто же произнес чуть слышно: «Дьявол начинается с пены на губах ангела, вступившего в бой за святое и правое дело»? Кто? Он попытается вспомнить — да-да, вот сейчас. Сейчас он вспомнит.
Не вспомнилось. Хорошо, после. Непременно. Теперь так много дел.
В типографии на Николаевской был отпечатан пятый номер «Земли и Воли», оказавшийся последним. Там говорилось: «Правительство объявляет себя в опасности, объявляет открытую войну уже не одним революционерам, а всей России. Мы знаем — много отдельных личностей из нашей среды погибнет. Мы принимаем брошенную нам перчатку, мы не боимся борьбы и в конце концов взорвем правительство, сколько бы ни погибло с нашей стороны.»
Тут уже «деревенщики» запротестовали вовсю. А громче других — Плеханов, Аптекман, Попов, Перовская. Тогда разгневанный «террорист-политик» Морозов рубанул сплеча: поскольку, мол, разрыв неизбежен, то лучше окончить его как можно скорее, чтобы развязать руки другой фракции для практической работы.
Тигрыч поддержал его. Его давно удручала путаная публицистика «Земли и Воли». Да, теперь он тоже был за террор, который, однако, нравился ему, как первые революционные стычки, как передовые аванпостные бои. И только. А дальше — время покажет. Морозову же террор виделся новой формой революции; и ей следует отдавать все силы кружка. Крав- чинский держался мнения, что террор — лучшее средство вынудить к уступкам.
Сам Дворник не любил теории. Он был человеком чутья. И за террор стоял, потому что чувствовал: ничто другое — революционное — сейчас невозможно. А без революционного жить он уже не мог.
Михайлов дольше всех не хотел разделяться; ему очень хотелось сберечь название «фирмы», которая приобрела известность.
Увы, ничего не вышло. Тогда Дворник потребовал, чтобы название «Земля и Воля» было вовсе уничтожено: пусть не достается никому. А уж дело разделившихся групп придумать что-нибудь новое.
Разделяться решили в Тамбове.
Сперва плавали по Цне, выискивая в городских предместьях укромные береговые поляны. Смуглое, подрумяненное солнцем лицо Верочки Фигнер было совсем рядом, ее смородиновые глаза смотрели на Тигрыча в тревожном ожидании, а он толкал лодку вперед умелыми сильными гребками, чувствуя шумящей молодой кровью, всем естеством своим, как отзывается ее легкое, упрятанное в шелковые складки тело на каждое его движение. И если она отводила вдруг взгляд, то лишь для того, чтобы он — знал Лев, знал! — лучше разглядел ее нежную шею с маленькой родинкой, и шея с такой трогательной беззащитностью тянулась к небу из высокого белого воротничка. Речь ее и без того лилась, как музыка, а когда она запела, Морозов и вовсе позеленел от ревности (что- то у них было, кажется, еще в Цюрихе; уж очень влюбчив этот бегающий вприпрыжку юноша).