Александр Поляков Великаны сумрака

Неизвестно

Удивленные глаза Тигрыча крутились еще быстрее, пиро­жное предательски норовило соскользнуть на пиджак; На­таша, манерничая и подвывая, читала написанную белым стихом драму собственного сочинения (что-то про револю­цию, про Робеспьера, Марата и Дантона), и Лев с нетерпе­нием ждал, когда же, наконец, появится бесстрашная Шар­лотта Кордэ и заколет отмокающего в ванне Марата. Поче­му-то верилось: сразу наступит тишина и можно будет по­просить еще чаю.

— Ах, какую сенсацию вызвали в театре Наташа и Лиза! — продолжала мадам Дегаева. — К слову, Лиза — блестящая пиа­нистка. Вообразите, Лев, мои девочки появились в ложе—одна в белом, другая — вся в черном. А сыновья. Уверена: и Сере­жа,

и младший Володя сделают себе карьеры на революци­онном поприще. Это ведь так романтично, правда?

Долго думать о штабс-капитане Дегаеве сегодня Тигрыч не мог. Вставало над Невой, похрустывало ледком, звенело редкими конками Прощеное воскресенье 1881-го.

— Прости, Соня. — сорвалось вдруг с губ. Она не рас­слышала, недоуменно вздернула плечики, заторопила Фро­ленко: пора, мол, в сырную лавку, сигнала ждать. Тот не спе­шил, пил красное вино, закусывая колбасой, кусками раз­ложенной на синей сахарной бумаге.

— Успею. Я должен быть в полном обладании сил, — спо­койно улыбнулся Николай, словно это не ему предстояло сом­кнуть в подвале провода и, возможно, погибнуть от взрыва на Малой Садовой. Но с Царем погибнуть, только с ним — это другое, совсем другое.

Тигрыч шел по Вознесенскому проспекту, обдуваемый тя­желым промозглым ветром. Одно радовало его: отправил Катюшу с дочкой в Орел, к родителям жены. К тому же Катя снова была беременна, на втором лунном месяце. Не нужно ей этого видеть.

Он же каким-то странным, непостижимым зрением видел все; видел напряженными, несущимися по кругу тревожны­ми глазами даже то, что в обычные дни навсегда ускользнуло бы от его цепляющегося за подробности взора.

Вот не к месту усмехающийся Рысаков в кургузой шапке до бровей, вот Соня с белым платочком у покрасневшего но­сика, вот Гриневицкий (ласковое прозвище: Котик) про­щально кивает головой, вот Вера Фигнер нервно кружит у памятника Екатерине Великой, вот по улице бежит Исаев: Царь не проедет мимо сырной лавки, не проедет. Значит — снаряды. И пускай в их силу не верит даже сам Техник. Соня верит. Стало быть, или сегодня, или никогда.

И бубнит, бубнит сипловато Кибальчич: «Помните же: ме­тательные мины взрываются при бросании от удара. Сооб­щение огня в снаряд устроено так: к дну припаяна гайка, в которую ввинчена латунная трубка. Трубка имеет посреди­не уширение и верхним концом укрепляется жестяной пла­ночкой в задержке. В латунную трубку вставляется стек­лянная трубочка, наполненная серной кислотой. Внутрен­няя поверхность латунной трубки спудрена смесью антимо­ния и бертолетовой соли.»

И усталый царский голос: «Что вам нужно от меня, без­божники?»

Тигрыч шел и никак не мог вспомнить, где он оставил обра­зок Святителя Митрофана Воронежского, подаренного ма­мой? На Подольской? В Троицком переулке? На Невском или Вознесенском? А может, у брата Володи? Кажется, да. Почему он подумал сейчас о крохотной иконке? Ответа не было.

Лев равнодушно прошел мимо слащавых, академически прилизанных «Поцелуйных обрядов» и «Боярских свадеб». Остановился у «Аленушки» какого-то Васнецова — не то из Вологды, не то из Вятки. Да и остановился потому лишь, что сам автор — сутуловатый молодой человек с темной бород­кой — рассказывал о картине зрителям и репортерам. По­нятно, о красоте человека из народа, о тоске, одиночестве и русской печали, о сказках его, о темном омуте с неизъясни­мыми тайнами, в который всматривается девушка, но не по силам ей пока изведать сокровенность собственной души.

«Эх, брат, — пронеслось в голове, — тебя бы с картиной в то шальное лето, когда все в народ пошли. Запоздал немного. А ведь в народники бы записали. Молились бы. Жаль, все напрасно.»

Он

поймал на себе мгновенно-острый взгляд художника; тот, показалось, улыбнулся ему. Широко улыбнулся, словно уже предвидел многолетнюю верную дружбу, заранее откры­ваясь ей — просто и радостно. Впрочем, это случится еще не скоро, в другой жизни, совсем в другой. И в жизни той Вик­тор Михайлович Васнецов, близоруко щурясь цепкими гла­зами, тонким пером будет рисовать, придумывать новый шрифт, особый, выразительный — специально для книги «Монархическая государственность», которую за пять труд­ных лет напишет он, Лев Тихомиров.

Напишет? Да неужто такое приснится в самом кошмери- ческом сне? Приснится ему, нынешнему Тигрычу? Идеологу, умственной силе «Народной Воли», партии, насмерть сце­пившейся с самодержавием. Ловкому наблюдателю за выез­дами Царя, опытному конспиратору, умеющему стрелять из- под руки и уходить сквозными дворами при малейшей опас­ности.

А опасность была. Она возникла рядом: это он почувство­вал кожей. Оглянулся: прямо на него шел чернявый бонви­ван Петенька Рачковский, бывший радикал, теперь — агент охранки, разоблаченный Капелькиным. «Ага, значит, вер­нулся из Вильно? Больше не боишься нас? Или. Или понял, что организация дышит на ладан? Подлец.» — задохнулся на миг от гнева. Но гнев — враг конспирации. Взял себя в руки, шагнул за колонну, и дальше — беззаботно и одновре­менно стремительно — пошел кружить по залам. И вдруг ос­тановился, как вкопанный: в лицо полыхнула картина—«Утро стрелецкой казни». «Суриков, Суриков. Из Сибири.» — про­неслось в тревожном воздухе.

Собственно, казни еще не было. Но было что-то страшнее, смертельнее, чем сама смерть — предчувствие гибели, крови. И этот волчий взгляд рыжебородого стрельца, скрестивший­ся с царским взглядом: злой, непокорный бунтарь и хмурый Петр I, древняя молитвенная Русь и вздыбивший страну ре­форматор, окруженный иностранцами.

«Как сильно. И что за люди. Русский народ. И они идут на смерть без колебаний, — запульсировало в горячей голо­ве. — А мы? Мы тоже. На смерть. Но теперь все наоборот. Да-да! Тогда Царь хотел, чтоб в России было как в Европе. Народ противился, стрельцы взбунтовались. Петр был рево­люционером на троне. Так? А нынче мы хотим как в Европе: конституция, парламент, республика. А народ? Не знаю. Кравчинский, Михайлов, князь Кропоткин брали загранич­ные деньги — на революцию. Выходит, теперь мы с иност­ранцами? Да нет же, нет! Пора уходить. Если сегодня Пе­ровская. Если сегодня все случится. И эта картина. Казнь. Какая страшная связь.»

Толпа у суриковского полотна становилась все гуще. Тиг­рыч с усилием оторвал взор от готового умереть стрельца, по­пятился, наступил кому-то на ногу, извинился. И тут дрогну­ли, зазвенели стекла в высоких оконных рамах. В зале повис­ла тишина, сквозь которую пробился надтреснутый голос:

— Господа, это. Это динамит. Возможно, новое покуше­ние.

Публика вдруг отшатнулась от картины. Толпа увлекла за собой и Тихомирова. Когда он был в дверях, раздался еще один удар — далекий, тоскливо отозвавшийся в сердце.

Он еще долго бродил по городу. Заглянул в карточный клуб: уж сюда-то наверняка сходятся все слухи. Большая часть гостей была занята игрой, будто бы ничего не случилось. Тиг- рыч выпил водки в буфете и — о чудо! — водка, пожалуй, впервые подействовала на него. Подсел к игрокам, спросил развязно, почти зло:

— И что же?.. Взорвали?

— Тяжело ранен. Три в червях. Увезен к себе. Два без козырей, — коротко бросил господин с седым бобриком, слад­ко затягиваясь сигарой.

Царя увезли в санях полицмейстера Дворжецкого. Страш­ное совпадение: сани стремительно нес знаменитый конь