Александр Поляков Великаны сумрака

Неизвестно

— Нельзя. Служба у нас с тобой.

Ясное дело, агенты охранки. У этого Обухова даже брюки все с тем же красным шнуром. Тихомиров чувствует на себе цепкий взгляд, но ему все равно. И филер понимает, что ему все равно, и потому почти равнодушно отводит глаза.

Из притормозившей пролетки кто-то бросает в колесницу букетик сухих иммортелей. Но цветы не долетают до Сони. Падают на булыжник, и лошади давят их.

Кто же это? Кто? Пролетка уносится прочь.

В толпе — голоса: бранят цареубийц. А цареубийцы целу­ются на прощание. Вот Желябов склонился к Соне. Навер­ное, он так же склонялся к ней в их комнатке на 1-й роте Из­майловского полка. Ему-то, Тигрычу, какое

дело? Ревность? И что за наваждение — ревность к висельникам? Чушь.

Ничего, еще есть несколько секунд. Сейчас, вот сейчас на эшафот ворвутся отчаянные лейтенанты, рабочие и.

Тишина. Только бьют барабаны и по-бабьи взвизгивают флейты. И дикая команда: «На караул!»

Кибальчича повесили первым, следом — грузного Тимофея (лишь с третьего раза). Теперь палачи в синих поддевках на­кладывают петлю на шею Перовской. Тигрыч в упрямом ожи­дании все еще крутит головой: а вдруг еще успеют, отобьют? Он тоже готов; вот и револьвер в кармане. Лев понимает, что смотреть нельзя, но смотрит, как завороженный. Марево уве­личивает, приближает веревку к его вращающимся глазам; он видит каждую ворсинку, каждый грубый серый извив. Петля коснулась нежной прямой шеи, которую он когда-то любил целовать. Как давно это было! Да и было ли? Теперь, перед смертью, Соня все равно смотрит на Желябова, а тот—на нее. Ну и пусть, пусть! Простите. Прощайте, друзья!

Палач кивает головой: сейчас все будет кончено. И тут Соня цепляется ногами за выступающую часть лестницы, да так сильно, что два дюжих молодца не могут оторвать от пе­рекладины ее словно приросшие к дереву ступни. Начинает­ся борьба — судорожная, безмолвно-жуткая. На помощь па­лачам приходит еще кто-то, и еще.

Но Тигрыч этого уже не видел. Наталкиваясь на прохожих, он брел по залитой солнцем Николаевской. Оглянулся только у овощной лавки, и лучше бы уж и не оглядывался: из гудящей толпы в темные силуэты повешенных летели комья льда и грязи.

— Тихомиров?! — вздрогнул от крика. Из подворотни шел к нему позабытый Зборомирский: испитое лицо, засаленная шля­па, давно не стиранный серый шарф. — Не призналдруга любез­ного? А я помню. Как, съел мышь-то? Вижу, вижу, съел! Ха-ха!

— Вы обознались! — вскочил на площадку спасительной конки. — Обознались.

Потом было лето, следом осень пришла. Все складывалось удачно: филеры Судейкина так и не арестовали его. А в нояб­ре Катюша родила еще одну дочку — Верочку.

Глава двадцать пятая

И все же не зря красавицу Веру Фигнер прозвали «Вероч- кой-топни-ножкой». Презрев всякую осторожность, она уп- рямо металась по губерниям, пытаясь собрать последние силы «Народной Воли». Где-то и вправду топала ножкой, где- то пускала в ход женские чары, и всегда успевала уйти от полиции или агентов «Священной Дружины» — в самый крайний момент успевала, когда и самовар после ее чаепи­тия не остыл. Тигрыч просил ветреницу быть осмотритель­нее, но та одно твердила: «Буду подбирать порванные нити и концы связывать в узелки. В Одессе у нас не проваленная печатня Сергея Дегаева. Ничего.»

В Одессе — это хорошо. Но в Петербурге вовсю развора­чивался жандармский подполковник Судейкин, приглашен­ный в столицу на специально созданную для него должность: инспектор секретной полиции.

Итак, из старых членов Исполкома партии на свободе ос­тавались лишь трое — Тихомиров, Фигнер, Маша Оловен- никова, недавно удачно сбежавшая в Париж. Была еще и Катюша, да она не в счет: куда ей с малютками на руках?

Однако девочек пришлось снова отвезти в Орел к родите­лям Кати, после и того дальше — в Новороссийск, где Хрис­тина Николаевна, поохав, взяла над

крохами опеку. Даже Александра Александровича не послушалась: рассерженный на сына военврач был против всяческих послаблений неуем­ному социалисту..

Перебрались в более спокойную Москву. Вера Фигнер на­стойчиво предлагала ввести в Исполком молодого, умного и решительного Сергея Дегаева. Тигрыч уговаривал повреме­нить. Огнеокая Верочка убегала, топнув острым каблучком. А он думал.

Думал в Москве. Думал в санных бегах по России. Шла зима 1882-го. Филеры охранного отделения шли за ним по пятам.

То, что убийство Александра II никак не потрясло основ монархии, еще раз убедило его в пагубности террора. Обнов­ленному Исполкому он предложил созвать съезд народоволь­цев, который бы утвердил предложенную им реорганизацию партии, выработал бы новую тактику. Но большинство чле­нов комитета не поддержали Тигрыча. Даже известный по «Чи­гиринскому делу» Яков Стефанович, вернувшийся с риском из-за границы для усиления «Народной Воли», выступил про­тив. Да и что с него взять: авантюрист от революции, певец самозванщины, обмана, сочинивший подложный манифест, где крестьян подстрекал к бунту против чиновников и дво­рян — от царского имени. Под стать ему был и новый член ИК Герасим Романенко: все трын-трава, никаких принципов. И опять эта истерика: «Интеллигенция обязана вынести на сво­их плечах политические свободы в России, пользуясь терро­ром как средством!» Ну, чем не Николай Морозов, с его идеей кровавой борьбы по методу Вильгельма Телля и Шарлотты Кордэ? С той лишь разницей, что бедный «Воробей» уже сидит в Петропавловке, а Герасим еще прыгает на свободе.

Вообще, «Народная Воля» очень поюнела. Полицейско- революционный котел кипел вовсю. Начинающие нигилис­ты бегали по тайным сходкам, филеры бегали за ними. Обла­вы, аресты только оживляли эту, как ему казалось, бестолко­вую гоньбу. Правда, кое-что удавалось сделать: снова устро­или типографию, восстановили «паспортный стол». Но все это происходило слишком уж неосторожно, шумно, совсем не по-старому. Пришли люди «пониженного ценза».

Хорошо, что из Москвы им с Катей удалось уехать тайно. И все же на волжском льду, сразу после Лискова, сани вы­несли их к дымящейся проруби, в которой тонул жандармс­кий полковник; и он, революционер Тигрыч, спас его. Да не просто полковника, а, как оказалось, — самого Кириллова, начальника спецэкспедиции полицейского Департамента. Это у него служил оберегаемый Дворником контршпион Николай Капелькин, внедренный в III Отделение. (Ничего себе, совпаденьице!).

«Был полковник, стал покойник.» — нетрезво смеялся жандарм. Но ведь, бестия, узнал его! Повезло, что разморило водкой, уснул, а не то уж ему, Тихомирову, быть бы покойни­ком. Это если Романенко поймают, то посадят в Домзак или отправят в административную ссылку. А для него арест — это казнь, виселица.

Романенко на пару с бароном фон Лауренбергом (тоже из новеньких) носился с идеей контршпионства: мечтали про­вести в охранное отделение своего человека, на манер Ка- пелькина. Ничего не вышло.

«Еще недавно мы были ловчее полиции, — размышлял Лев. — Мы получали сведения обо всех действиях правитель­ства и жандармов. У нас были умные люди, а у них не было. Мы имели в их рядах сочувствующих нам, мы держали среди них своих агентов. Теперь — наоборот. У них — умные люди, у нас — мальчишки и дураки. У них — никто не изменяет, а у нас—изменник на изменнике, шпионство, малодушие. Ясно, что этому должны быть общие, более глубокие причины. Ясно, что мы почему-то не годимся, что мы делаем что-то не то. Впрочем, с такими отбросками ничего и нельзя сделать.»