Александр Поляков Великаны сумрака

Неизвестно

Ах, что за беда — все эти реформы! И какой же важный, какой страшный момент: куда поведет Россию новый Царь? По безбожному ли западническому пути, сулящему соблазны и услаждение ненасытной плоти, или. Или остановимся, опа­мятуемся, чтобы остаться Святой Русью, бытием своим осу­ществляющей правду Божию на земле, Христов закон?

Но как трудно это, как трудно.

А в трех верстах от домашнего кабинета обер-прокурора тоже скрипело перо: Тигрыч, обжигаясь чаем, дописывал свое письмо; знаменитое письмо, которое войдет в историю под заголовком «Исполнительный Комитет Императору Алек­сандру III». Даже Карлу Марксу оно понравилось, и он ото­звался

из-за границы: «Это действительно дельные люди, без мелодраматической позы, простые, деловые, героические. Петербургский исполнительный комитет, который действу­ет так энергично, выпускает манифесты, написанные в ис­ключительно «сдержанном тоне». Его манера очень далека от. ребячливых крикунов, проповедающих цареубийство как «теорию» и «панацею».

Выходит, ему, Тигрычу, все же что-то удалось сделать — найти верную интонацию даже в таком грозном манифес­те как требования «Народной Воли» к новому Царю. Он выбрал хорошее время: опустошенные, обессиленные кро­вавой удачей на Екатерининском канале, Перовская и ее помощники (сигналисты, техники, метальщики) почти не лезли в текст, и после вяловатого обсуждения письмо от­несли в летучую типографию. Один его экземпляр отпеча­тали на веленевой бумаге и по почте отправили лично Алек­сандру III.

Тигрыч писал то, во что верил тогда: силой подавить ради- кальское движение нельзя, ибо оно вызвано тяжелым поло­жением народа. И если ничего не изменится, то страну ожи­дает «кровавая перетасовка, судорожное революционное по­трясение».

Тут Перовская очнулась: не понравилось «судорожная». Считалось: революция — не болезнь, не судорога, а очище­ние, бодрое подталкивание слишком уж медленной истории. Но Тихомиров лишь отмахнулся, и Соня, вздохнув, ушла спать в соседнюю комнату.

Есть два выхода: либо революция, либо «добровольное об­ращение верховной власти к народу». «Народная Воля» со­ветует избрать второй путь. И тогда. Исполком прекратит свою деятельность, успокоенные террористы разойдутся для мирной работы на благо русского народа.

Тихомиров никогда еще не писал Царю. И от этого сердце стучало по-весеннему гулко и смело. Он чувствовал себя дрес­сировщиком, грозно входящим в клетку к саблезубым хищ­никам. Удар хлыста — уверенная фраза, требовательная ко­манда — и, готовые растерзать его обитатели клетки сидят как миленькие; будто и не знают, что перед ними — всего лишь слабый человек с глуховатым голосом и вращающи­мися глазами, состоящий из нежной тленной плоти.

«Итак, ваше величество (нарочно — с маленькой буквы), решайте. Перед вами два пути. От вас зависит выбор. Мы же затем можем только просить судьбу..» Хотел написать: мо­лить Бога, но остановился. Это уж слишком. Довольно и того, что он явился сюда с траурной повязкой на рукаве — по слу­чаю царской кончины. Пояснил: для конспирации.

«Дворник. Саша. Ты бы понял меня? Ты, великий мастер потаенных дел, партийных секретов. Или же успех конспи­рации, в конце концов, может завести в тупик? В тупик бес­сердечности, подлого обмана, измены? Ведь конспиратор должен быть виртуозом лжи, притворства, и не чувствовать при этом отвращения, укора совести.»

Трудный вопрос. И только ли для конспирации он надел повязку? А не вспомнил ли он, подходя утром к Вознесенс­кому мосту, старого учителя Рещикова, тихо заплакавшего после каракозовского покушения? И еще — странное лицо гимназиста Андрюши Желябова.

Впрочем, довольно.

«. просить судьбу, чтобы ваш разум и совесть подсказали вам решение,

единственно сообразное с благом России.» (Так- то, ваше величество! «Ваше великое — не перелезешь», — вспомнилось халтуринское, злое).

Не удержался, прочитал концовку вслух. Кружковцы мол­чали — торжественно и бездумно. Кажется, он снова берет верх — над всеми их подкопами, гремучими студнями, под- сайдашными кинжалами, «медвежатниками», над сходками- встречами, гоньбой за предателями, знаками безопасности в штаб-квартирах, спорами, беготней от полиции, и именно эта беготня почему-то особенно мучила его: жертвенная борь­ба за народное счастье вдруг превращалась в мелкие стычки с охранкой.

Обстановку разрядил Фроленко, появившийся с бутыл­кой красного вина, колбасой и новой эпиграммой на Побе­доносцева:

Победоносцев — для Синода.

Обедоносцев — для Двора.

Бедоносцев — для народа.

И Доносцев — для царя.

Смеялись долго, громко, да так, что даже разбуженная Соня вышла к ним. И тоже улыбнулась. В последний раз.

Глава двадцать четвертая

Под аркой Гостиного двора остановилась, тяжело дыша, дама средних лет в темно-синем пальто с пелериной. Тихо­миров не сразу заметил ее; больше волновал красный кант на брюках усатого прохожего, одетого в штатское: филер? жан­дарм? Так спешил, что штаны поменять не успел. Куда спе­шил? За кем? Уж не за ним ли, Тигрычем?

В последние дни шпиономания вконец извела его. Повсю­ду мерещились агенты охранного отделения. Еще бы: второй метальщик Котик скончался от ран в тот же день в Коню­шенной больнице, но маленький Рысаков в шапчонке из выдры был жив и открывал следствию одного товарища за другим.

Ворвались в тайную явку на Тележной; здесь до последне­го патрона отстреливался Коля Саблин, а затем пустил себе пулю в голову. В квартире арестовали его любовницу Гесю Гельфман, как позже выяснилось, беременную на четвертом лунном месяце.

И, наконец, 10 марта взяли Соню.

Министр внутренних дел граф Лорис-Меликов незамед­лительно доложил Александру III: «.10 числа, в 5 часов по­полудни, на Невском проспекте, против памятника импе­ратрице Екатерине II, по указанию девицы Луизы Сундберг, задержана околоточным надзирателем 1-го участка На- рвской части Широковым женщина, проживающая по 1-й роте Измайловского полка с Андреем Желябовым. под име­нем вдовы Лидии Антоновой Войновой. Арестованная отка­залась назвать свое имя. При осмотре у нее отобраны раз­личные прокламации. По доставлении ее в с.-петербургс­кое губернское жандармское управление арестованная в 11 часов ночи созналась, что она Софья Львовна Перовская. Как известно из показания Гольденберга, личность эта, живя в Москве вместе с Гартманом, принимала деятельное учас­тие во взрыве 19 ноября 1879 года».

А вскоре в руки жандармов попали и остальные — Исаев, Ланганс, Фроленко, Якимова, Кибальчич, Лебедева. Из членов Исполкома на свободе оставалось лишь трое — Вера Фигнер, Маша Оловенникова и он, Тигрыч.

Лев понимал: это — разгром партии. Как нелепо, смешно зазвучало теперь его письмо к Царю: слова, пустые слова. Центр «Народной Воли» обескровлен, сил на борьбу не осталось.

Он осмотрелся: усатый господин в брюках с жандармс­ким кантом куда-то пропал. А женщина. Бледная, с испла- канным лицом, она все так же стояла в арке, неслышно ше­веля бескровными губами. Что-то знакомое было в ней. Гос­поди, да это же мать Перовской! Конечно, конечно, это она. Осунулась, постарела.