Александр Пушкин и его время
Шрифт:
После обряда вся Москва говорила, что вышло «нехорошо», что жених, идя вокруг, задел аналой, на котором лежали крест и евангелие, и будто бы крест упал на ковер. Говорили, что при обмене кольцами кольцо жениха упало на пол. Пушкин побледнел — он всегда верил в приметы. Потом венчальная свеча погасла у него в руках. Из двух шаферов, державших венцы над головами жениха с невестой, первым устал шафер жениха и был подменен другим… И все в один голос передали фразу Пушкина, сказанную по-французски: «О, все плохие приметы!»
Перед концом обряда князь Вяземский с П. В. Нащокиным и с иконофором Павлушей уехали пораньше на Арбат, чтобы встретить молодых уже в новом доме.
Павлуша Вяземский потом писал
После этой встречи «в щегольской уютной гостиной Пушкина, оклеенной диковинными для меня обоями под лиловый бархат с рельефными набивными цветочками, я нашел на одной из полочек, устроенных по обоим бокам дивана… собрание стихотворений Кирши Данилова».
Так началась. новая жизнь Пушкина.
«Я женат — и счастлив, — пишет он спустя шесть дней после свадьбы Плетневу, — одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось — лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что, кажется, я переродился».
П. И. Бартенев, постоянный и неутомимый бытописатель поэта, записывает: «Н. Н. Пушкина сама сказывала княгине Вяземской, что муж ее в первый же день брака, как встал с постели, так и не видел ее. К нему пришли приятели, с которыми он до того заговорился, что забыл про жену и пришел к ней только к обеду. Она очутилась одна в чужом доме и заливалась слезами».
Впрочем, через несколько дней, 28 февраля 1831 года, Пушкины задали славный бал. «И он и она радушно угощали гостей своих. Она была прелестна, а оба — как два голубка. Дай бог, чтобы всегда так продолжалось! Много все танцевали, и так как общество было небольшое, то и я тоже потанцевал по просьбе прекрасной хозяйки, которая сама меня ангажировала, и по приказанию старика Юсупова. «И я бы танцевал, если были бы у меня силы», — говорил он. Ужин был славный, и всем казалось странным, что у Пушкина, который всегда жил по трактирам, такое вдруг завелось хозяйство. Мы уехали почти в три часа. Была вьюга и холод». Так сочувственно свидетельствует о молодых Пушкиных А. Я. Булгаков, тот самый почтдиректор Москвы, который с особым старанием аккуратно вскрывал письма Пушкина и сообщал об их содержании Бенкендорфу. Впрочем, свидетельства современников о семейной жизни Пушкина вообще противоречивы. Но бесспорно одно, что трудную жизнь эту он нес честно, свято выполняя все принятые на себя обязательства перед слившимися семьями Пушкиных и Гончаровых, а это было делом далеко не простым. Брак Натальи и Пушкина вполне устраивал Гончарову Наталью Ивановну — бесцеремонно практичную особу: пусть Натали была красива изумительно, но и две другие старшие ее сестры тоже были красивы и своим родством с Пушкиным рассчитывали поправить гончаровские пошатнувшиеся дела.
Возможно, что потому Пушкин и получил руку восемнадцатилетней красавицы. Дальнейшее показало, что хитрые расчеты тещи Натальи Ивановны — оправдались, и очень удачно. И это тем более, что, невзирая на общие восторженные похвалы красоте Натали, мы имеем о ней примечательный отзыв поэта Туманского, который писал о встрече с Пушкиным в их московском доме так:
«Пушкин радовался, как ребенок, моему приезду, оставил меня обедать у себя и чрезвычайно мило познакомил меня со своею пригожею женою. Не воображайте, однако ж, чтобы это было что-нибудь необыкновенное. Пушкина— беленькая, чистенькая девочка, с правильными чертами и лукавыми глазами, как у любой гризетки. Видно, что она и неловка еще, и неразвязна. А все-таки московщина отражается в ней довольно заметно. Что у нее нет вкуса, это видно по безобразному ее наряду. Что у нее нет ни опрятности, ни порядка, о том свидетельствовали запачканные салфетки и скатерть и расстройство мебели и посуды».
Во всяком случае, именно родство с аристократом Пушкиным, блистательная его поэтическая слава открыли дорогу и сестрам
Крепкое московское это семейство сразу же окружило плотно Пушкина, стеснило его свободу, его время, загрузило множеством новых неожиданных забот.
«Суматоха и хлопоты этого месяца, который отнюдь не мог бы быть назван у нас медовым, до сих пор мешали мне вам написать», — пишет Пушкин 26 марта в Петербург Е. М. Хитрово.
Известно, что за первых же три месяца, живучи в Москве, Пушкин истратил все деньги, которые получил за заложенную в Опекунском совете нижегородскую деревню, уступленную ему отцом. «Пушкин получил из Опек(унского) совета до сорока тысяч, сыграл свадьбу, и весною 1831 года, отъезжая в Петербург, уже нуждался в деньгах, так что тот же Нащокин помогал ему в переговорах с закладчиком Веером», — пишет П. И. Бартенев.
26 же марта, то есть всего спустя месяц после свадьбы, Пушкин уже пишет своему издателю П. А. Плетневу в Петербург:
«В Москве остаться я никак не намерен, причины тому тебе известны — и каждый день новые прибывают. После святой отправляюсь в Петербург. Знаешь ли что? мне мочи нет хотелось бы… остановиться в Царском Селе. Мысль благословенная!»
Немного спустя второе письмо Плетневу подтверждает первое:
«…Ради бога, найми мне фатерку — нас будет: мы двое, 3 или 4 человека да 3 бабы. Фатерка чем дешевле, тем, разумеется, лучше — но ведь 200 рублей лишних нас не разорят».
Счастливому Пушкину хотелось, может, показать своей Натали те «сады Лицея», где он «безмятежно расцветал», вспомнить самому, что «отечеству нам Царское Село», а главное — в то же время отделаться от тещи Натальи Ивановны.
И вот «око государево» — обер-полицмейстер Москвы доносит обер-полицмейстеру Петербурга, что поднадзорный Пушкин Александр Сергеевич выехал из Москвы в Санкт-Петербург вместе с женою своею, за коим во время пребывания здесь в поведении ничего предосудительного не замечено».
Пушкин с женой приезжают в Петербург, останавливаются опять все в том же Демутовом трактире — так начинается блистательная карьера Натальи Николаевны.
В письме к князю Вяземскому от первого июня Пушкин уже указывает свой новый адрес:
«Я живу в Царском Селе в доме Китаевой на большой дороге».
Но Царское Село хоть и царское, а все же село. Осенью Пушкины переезжают в Санкт-Петербург, начиная свои скитания по петербургским наемным квартирам — последняя квартира Пушкина на Мойке была уже десятой по счету в течение пяти лет.
Петербургская светская жизнь требовала денег, денег и денег прежде всего, а считать Пушкин не умел. «Появление денег связывалось у него с представлением неиссякаемого Пактола, и, быстро пропустив их сквозь пальцы, он с детской наивностью недоумевал перед совершившимся исчезновением… — пишет А. П. Арапова в своих воспоминаниях. — Часто вспоминала Наталия Николаевна крайности испытанные ею с первых шагов супружеской жизни. Бывали дни после редкого выигрыша или крупной литературной получки, когда мгновенно являлось в доме изобилие во всем… Минуты эти были скоротечны и быстро сменялись полным безденежьем, когда не только речи быть не могло о какой-нибудь прихоти, но требовалось все напряжение ума, чтобы извернуться и достать самое необходимое для ежедневного существования». Красота Натальи Николаевны, ее московская непосредственность, очаровательная простота обеспечили ей огромный успех в свете, и этот успех неизбежно затягивал в омут светской жизни и ее мужа: мог ли он противиться своей юной, прелестной женке, этой скромнице, воспитаннице богомольного дома в Скарятинском переулке, выросшей под крылом дорогой своей маменьки? Возможно, что Натали усиливала внимание к своему мужу со стороны самого царя.