Александр Суворов (с илл.)
Шрифт:
11 декабря Суворов отправил Потёмкину донесение о победе, а 12-го торжественно въехал в Измаил. На гласисе старой крепости у Бендерских ворот выстроилась почетная стража Фанагорийского и Суздальского полков, несших в этот день караулы. Суворов во всех орденах, русских и иностранных, с орденской черной с желтым лентой через плечо стоял «стрелкой», слушая строевой рапорт коменданта Измаила Кутузова.
Приняв рапорт, Суворов поздоровался с гренадерами и начал говорить. Он говорил, покашливая, хриплым голосом, словно разбирая обыденный вахтпарад. И штурм Измаила в его словах представлялся как будто бы делом
Никому Суворов не произнес хулы и кончил речь обычными, как на вахтпараде, словами:
– Субординация! Экзерциция! Дисциплина, чистота, здоровье, опрятность, бодрость, смелость, храбрость! Победа, слава, слава, слава!
Отслужили молебен. Под орудийный салют возгласили вечную память павшим и многие лета живым. Суворову подали донского жеребца. Тут из толпы вышел Гусёк и подвел к Суворову червонно-золотого коня. Убрали Смирного солдаты богато, как сами хотели: чепрак, шитый золотом, турецкое седло с высокой лукой [157] , украшенное самоцветными камнями, между ушами коня колыхался пышный султан из белых страусовых перьев.
157
Лука – гребень седла, который должен быть высок настолько, чтобы не касался холки лошади под всадником.
Суворов залюбовался конем.
– Ваше сиятельство! Примите солдатский подарок! – громко провозгласил Гусёк и тише, для одного Суворова, прибавил: – Моя добыча конь-то, а уздечку я купил!
Суворов блеснул взором, подошел к Гуську, обнял его, поцеловал и похвалил коня:
– Хороший конь! Видно, что привык к парадам. Скажи товарищам от Суворова спасибо. Только принять подарок не могу. Мы, русские, воюем не за добычу. Донской конь принес меня сюда, донской конь и унесет отсюда!
Гусёк с печальным восторгом воскликнул:
– Батюшки! От коня отказался!!
– Расседлай коня! – приказал Суворов.
Гусёк поспешно исполнил приказание – расседлал Смирного, свалив чепрак, седло и остальной убор на землю. Поникнув, стоял он с уздечкой в руке; поднял на Суворова глаза и робко предложил:
– Может, хоть уздечку возьмете?
– Взять не возьму, а куплю, пожалуй, – ответил Суворов, – коли недорого спросишь…
– Да по своей цене отдам. Три рубля заплатил…
Суворов взял из рук Гуська уздечку и приказал казаку взнуздать ею своего донского жеребца, а Мандрыкину велел заплатить Гуську три рубля. Потом вскочил на коня и шагом направился к Бендерским воротам. Получив деньги, Гусёк закричал: «Ура! Суворов платит!» – и кинулся к суздальцам. Они его окружили.
– Вот, братцы, штука! От коня отказался! А уздечку купил у меня, вот они, три рублика… Да где же дядя Никифор?
– Эва, хватился! Дядя Никифор в чайхане лежит…
Испуганный, побежал Гусёк на майдан, нашел чайхану и вошел под ее сумрачный свод. Тяжелый, смрадный воздух перехватил ему дыхание. На устланном соломой полу чайханы лежали вповалку и стонали раненые. Гусёк нашел Никифора.
Капрал открыл глаза:
– А, Гусёк пришел. Ну что?
– Да ведь дело какое, дядя Никифор! Суворов от коня-то отказался!
– От какого коня?
Гусёк рассказал, как было дело. Лицо капрала просветлело. Он усмехнулся:
– Эх ты, дурак-вахлак, вздумал Суворова конем соблазнить!..
– А хотел он взять коня-то! Даже зарделся. Уж и хорош конь-то! Так он на коня жарко глядел!.. А уздечку мою за три рубля у меня купил…
– Дешево отдал…
Они помолчали.
– Ты не помри, дядя Кукушкин!
– Помру – похоронят. А ты кланяйся товарищам. Вели долго жить. Да еще погожу умирать. Я вроде бессмертный.
– Прощай, дядя Никифор. Поправляйся!
Гусёк вышел из чайханы. Уже темнело. Но майдан гудел. Кое-где зажигались фонари. Отовсюду неслись песни, слышался женский смех. Туман накрыл город пеленой. На валах перекликались часовые…
Суворова после штурма снова трепала лихорадка. Он стремился душой на север, тоскуя по белым снегам и крепкому морозу. Там, в России, болезнь всегда ослабевала или оставляла его совсем.
Пробыв под Измаилом еще несколько дней, он объявил, что едет в Петербург. Дорога лежала через Яссы, где находился Потёмкин. Александру Васильевичу предстояла с ним встреча.
В день отъезда Суворов простился с войсками, сел в свою повозку, Дубасов – в свою. Возничий хлестнул коней. Тройка поскакала, за ней пара. Повозки прыгали по кочкам замерзшей дороги.
Глава пятнадцатая
Унылая, бесснежная и в декабре молдавская степь развертывалась впереди.
Решаясь на штурм Измаила, Суворов поставил на карту всю свою военную карьеру. Неудача штурма могла бы стать закатом его звезды. Теперь она горела ярко, высоко поднявшись над горизонтом.
От Потёмкина Суворов получил в Измаиле очень любезное поздравительное письмо, но в нем за дружескими любезностями сквозили досада и неприязнь. Потёмкин завидовал и не умел скрыть свою зависть. Встреча с ним не сулила добра, хотя Суворов знал, что фельдмаршал готовит ему торжественную встречу.
Ближе к Яссам местность стала веселее, холмы круче, появились леса. Было далеко за полдень. По расчету времени выходило, что скоро покажутся белые церкви старинных ясских монастырей с зелеными кровлями и золочеными куполами и красные черепитчатые крыши домов. Столица молдавских господарей приближалась. На колдобине тряхнуло. Суворов крикнул ямщику:
– Стой! Колесо сломалось!
Ямщик осадил коней. Суворов выпрыгнул из повозки, и ямщик слез с козел. Подъехал на своей паре Дубасов.
– Ах ты, бездельник! – встретил подошедшего Дубасова Суворов, указывая на правое заднее колесо своей повозки. – Говорил я тебе, что надо починить повозку! Видишь, колесо развалилось.
Ямщик смотрел то на колесо, то на Суворова в тупом недоумении: колесо-то целехонько!..
– Экое диво какое – ведь было совсем здоровое колесо и в черепья рассыпалось! – сказал Дубасов, ничуть не удивляясь. – И ехать-то осталось двадцать верст. Есть ли у тебя, друг, топор?