Александровскiе кадеты. Смута
Шрифт:
Однако меня удивила хорошая координация нашего удара. Словно в штабе заранее знали о восстании и о том, где надлежит прорывать красный фронт. Это навело меня на определённые мысли, которые, однако, я не доверю бумаге…'
…Хутор был довольно велик, дворов триста. Тамошние казаки воевать не хотели ни за красных, ни за белых, выставили вон всех комиссаров и эмиссаров, заявив, что мы, дескать, народ вольный, трогать никого не хотим, но и в свою часть вступаться никому не позволим. Сейчас тут шумел народ, шумел, размахивал руками, многие казаки были при оружии, шашки, винтовки, пока ещё за плечами.
Начдив—15 Михаил Жадов
Слова его вроде как возымели действие, правда, вылезнли вредные и въедливые старичины, принявшиеся при всём честном народе дотошно выспрашивать комиссара — а что вот им, жителям хутора Татарниковского, будет за сданный хлеб? Выйдет ли им какая легота от новой власти? Заплатят ли им доброй монетой или хотя б ассигнациями, на которые хоть что-то купить можно?
Глава VIII.4
— Это какими ж такими «ассигнациями»? — удивился Жадов. — Вот у нас есть совзнаки, советские знаки расчётные…
— Знаки свои себе знаешь куда засунь? — заявил вредный старичина. — Настоящие ассигнации — те, какие в лавках берут. «Александры», а лучше — «катеньки». Ещё лучше — «петруши»[1].
Царских кредитных билетов в банках было захвачено много. Из обращения их с приходом новой власти и особенно — с объявлением «военного коммунизма» — приказано было выводить, заменяя «совзнаками». Однако народ их брал неохотно, считая за «настоящие деньги» только те, «старорежимные» банкноты, и потому начдив— 15 расплачиваться этими «старыми» дензнаками права не имел. Хотя, казалось бы, если уже есть новые деньги и вообще эти пережитки капитализма скоро отомрут, так чего бы не выдавать народу те бумажки, которые этому народу милее, если по большому счёту — «никакой разницы»?..
Видно, разница-таки была.
Жадову пришлось объяснять, что, раз царя больше нет, то и денег царских быть не должно, на что ему въедливо заявили, что, дескать, объясни это в лавках, а заодно и в ставке царской, где до их сор бумажные деньги можно на золото обменять. Конечно, не так свободно, как в прежние времена, и не по такому курсу, как раньше, но можно. Вот когда народная власть начнёт точно так же бумажки свои на золотишко менять, тогда они, казаки хутора Татарниковского, этой власти и поверят. А в то, что никаких денег не станет вообще и всё можно будет «на паёк получить», они, казаки, не верят ни на грош и пусть товарищ комиссар им этих сказок не рассказывает. Пусть голытьбе верхнехопёрской в уши льёт, а им, казакам домовитым и зажиточным, нечего.
В общем, споры и уговоры-разговоры длились долго. Однако никто ни в кого не стрелял, красноармейцам даже вынесли какого-никакого, а угощения — мол, служивые, их доля подневольная.
Майдан кипел, казаки слушали тех, кого погнали в соседние станицы — в Вёшенскую, Мигулинскую, Еланскую. Вести оттуда были смутные. Где-то всё оставалось относительно мирно, а где-то, особенно на правом берегу Дона, продотрядовцы вовсю ссыпали и вывозили хлеб.
И Жадов до последнего не терял надежду договориться по-хорошему, пока как раз оттуда, из-за Дона, не прискакал на взмыленной лошади
Казак почти рухнул с седла, однако, оттолкнул потянувшиеся к нему помочь руки, решительно полез на подводу.
— Быть беде, — одними губами проговорила Ирина Ивановна.
И точно.
Казак не заговорил, он закричал, царапая грудь, словно ему не хватало воздуха. И закричал он, что в хутор Песковатый зашли какие-то «чоновцы» с пушками и пулемётами, сразу, не говоря ни слова, принялись стрелять и убивать, расстреливая первых попавшихся, начав со священника, а когда казаки, сперва опешив, начали сопротивляться — открыли по хутору артиллерийский огонь. Защитники Песковатого сперва не сдавались, но после пяти залпов целой батареи прекратили сопротивление. «Чоновцы» зашли в хутор, выгнали всех людей на улицы, разоружили, объявив, что за отпор хутор будет уничтожен, и принялись вывозить вообще всё — и хлеб и все прочие припасы. Баб, что схватились за вилы и топоры, убивали походя. Мужчины, видя такое, бросились на конвоиров и почти все полегли под пулемётным огнём. Он, сам из Песковатого, чудом спасся, вынес добрый конь. А родители его, братья-сёстры, шурины-снохи, зятья-невестки, племяши и прочие — все остались там, и не ведает он, что с ними приключилось…
— Враньё… — прошептал Жадов, побледнев. — Беляки подослали… врут, как дышат… Не может такого быть…
Ирина Ивановна собралась что-то сказать, но тут казак, надсаживаясь из последних сил, выкрикнул в обмершую толпу:
— А заправляет там чорт истинный, нечистый, Бешанов кличут! Иосифом звать! Он командует, он людей пулемётами класть приказал!
Площадь завопила. Казаки сдергивали с плечи карабины, хватались за шашки.
— Надо отступить, — шепнула Ирина Ивановна Жадову. — Иначе крови сейчас будет!..
Однако Жадов, не слушая её, вдруг сильным упругим шагом двинулся прямо к всколыхнувшейся толпе.
И так спокойно, так уверенно он шёл, что казаки и казачки сами невольно раздались перед ним. Начдив взобрался на ту же телегу, с которой только что слез казак из Песковатого.
— Братья-казаки! — с болью выкрикнул Жадов. — Не слушайте вы этого! Враньё это всё, царские блюдолизы шлют засланцев, хотят, чтобы пролилась кровь меж нами! Вот я перед вами стою, питерский рабочий, руки мои в мозолях да шрамах, сызмальства на станках трудился! Кто не верит, ступай сюда, покажу! Какой же я вам враг? Разве может рабочий человек русский с русским же казаком такое учинить? Хлеб нам нужен, не скрою, кровь из носу, нужен! Но людей без вины убивать… пулемётами… не верю! Разве мои красноармейцы чинили тут хоть что-то подобное? Ну, разве что с девками вашими перемигивались, так красны у вас девки, сам бы засмотрелся!
Он ещё пытался шутить, но настроение толпы переменилось.
Она вдруг раздалась, вторично, и к подводе, что служила трибуной Жадову, не протиснулся, но с достоинством приблизился старый седой казак, в сине-голубом парадном мундире лейб-гвардии Атаманского полка, с погонами есаула, на груди — кресты и медали — небось, ещё с турецкой войны.
Толпа почтительно умолкла.
— Вот что, мил человек, — казак был стар, но держался очень прямо и говорил чисто, без стариковского шамкания, и во рту сверкали белые крепкие зубы. — Ступай отсюда по добру, по здорову. Скатертью дорожка, могилкой самовар. Вы там сами по себе, и мы сами по себе. Ты нам зла не сделал, ну, и мы тебе не сделаем. Но хлеба не дадим. А в Песковатый команду отправим, поглядим-посмотрим, что там за турок такой лютует, что за идолище поганое к нам пожаловало…