Александровскiе кадеты. Смута
Шрифт:
— Не делайте этого, есаул, — Ирина Ивановна вдруг оказалась рядом с Жадовым. — Иосиф Бешанов — я его знаю. Это воистину чорт нечистый. Души у него нет, злоба одна. И вокруг себя таких же собрал. Пойдёте вы на него, как у казака принято, грудью, пулям не кланяясь — и поляжете все. Отряд у него большой, оружия хватает. Без нужды поляжете все, да и только.
Серебристый голос товарища Шульц звенел в сгустившейся вдруг тишине, и всё вокруг смолкло.
— Не шлите никого туда, не ходите. Даром только погибнете.
Старый есаул глядел
— Вижу, дочка, что от сердца говоришь. Хоть и красная. Тогда так приговорим, мир — коль сами Бешанова этого вашего «чортом» зовёте, так и сами с ними и справьтесь. Тогда подумают казаки, покумекают. Хотя… знаешь сказку, дочка, про умного кота? Который одну и ту же мышь ловил, придушивал, да хозяйке приносил? А потом сам её, мышь эту, выхаживал да выпускал, чтоб его самого не прогнали? Вот и понимай. Сами вы к нам этого Бешанова со сбродом его привели, сами и уводите. А до того — никакого вам хлеба. Решите ударить — кровью умоетесь. Заряжай, казаки!
Слитно щёлкнули затворы. Стволы пока смотрят в стороны, в серое мартовское небо, но нацелиться казаку — доля секунды.
— Хорошо, — вступил Жадов. — Быть по сему. Никто ни в кого не стреляет, расходимся миром…
— С Бешановым этим справьтесь, — повторил старик-есаул. — А для верности пошлём мы с вами наших, татарниковских, казачков. Они доглядят.
Колонны 15-ой стрелковой дивизии отступали от Татарниковского хутора. С ними ехали и пятеро местных казаков, до зубов вооружённых, каждый при заводном коне. Ехали на юго-запад. Дон готов был уже вот-вот вскрыться, но пока ещё лёд держал крепко.
Тот самый хутор Песковатый в двадцати верстах от Татарниковского, только на правом берегу Дона. Пятеро казаком торопились, но пехота Жадова уже прошагала сегодня немало, требовалась ночёвка. Зашли в небольшой хутор, всего три десятка дворов, кое-как разместились. При себе Жадов держал свой питерский полк, харьковские части двигались параллельно. Бывший комполка Сергеев, сперва разжалованный за дерзость в ротные, а потом и арестованные, долго просил прощения, и наконец выпросил — рядовым бойцом. С тех пор держал себя тихо, воду не мутил, но Ирина Ивановна всё равно, что называется, глаз с него не спускала — и Жадов перевел Сергеева в «свой» бывший батальон.
— Держи друзей близко, — повторяла Жадову Ирина Ивановна, — а врагов — ещё ближе.
— Это кто сказал такое? — удивлялся Жадов. — Товарищ Ленин?
— Макиавелли.
— Умный, — с уважением заметил Жадов. — Из Италии небось? Наш товарищ-интернационалист?
— Из Италии. Только он в пятнадцатом веке родился.
— Ну вот! Значит, и тогда уже большевики были! — немедленно заявил Жадов.
Ирина Ивановна только улыбнулась.
Так или иначе, но Сергеева они держали и впрямь «близко».
Наутро двинулись дальше. И, едва выступили, едва разгорелся весенний день, как Ирина Ивановна вдруг схватила
Пятеро татарниковских казаков смотрели на пожарище в мрачном молчании.
Жадов приказал разворачиваться в боевой порядок. Вперёд отправились дозоры.
Шли теперь осторожно, все наличные пулемёты — в головах колонн.
Дороги словно вымерли, всё живое исчезло как по мановению волшебной палочки; ближе к полудню дивизия с трёх сторон приблизилась к тому месту, где поднимался дым.
…Это тоже был хутор, и немаленький — дворов под сотню. Сейчас он являл картину жуткого разрушения — всё сожжено, торчат закопчёные печные трубы, на улицах — трупы и людей, и скота, и даже собак с кошками. Множество стреляных гильз.
— Господи… — закрестился вдруг один из жадовких бойцов постарше. — Да что ж это такое творится-то, а?!..
— Бешанов, — едва выговорила Ирина Ивановна. Кажется, она с трудом удерживалась в седле. — Бешановские тут побывали…
— Обойти всё! — срывая голос, закричал Жадов. — Может, ещё кто живой есть…
Бойцы бросились выполнять. В громадном большинстве, но не все.
Сергеев и ещё кучка так и остались стоять, где стояли.
— Почему не исполняете приказ?! — рука Жадова шарила по боку, где кобура.
— А ты их жалеешь, что ли, начдив? — фыркнул Сергеев. — Нашёл кого жалеть! Нагаечники, крапивное семя, мало они нам кровь пускали? Всех их в расход надо! Никого не щадить!
— Баб с ребятишками тоже? — тяжело и страшно спросил Жадов. — Скот вырезать, дома спалить, да? Так новую жизнь утверждать станем?
— Если надо, то и так, — Сергеев сплюнул. — А ты, начдив, контру жалеешь. Какой из тебя краском, к чёрту? Ну, чего глаза выпучил? Чего за маузер хватаешься? А ну-ка, ребята, давай!—
«Ребят» вокруг Сергеева было десятка три. Все — из его бывшего полка.
Бум. Бум. Бум.
Сергеев опрокинулся на спину. Прямо посреди лба — небольшое входное отверстие от пули. Девятимиллиметровой пули, твёрдой рукой выпущенной из немецкого «люгера».
Рядом с Сергеевым упали, вопя и хватаясь за простреленные ноги, двое самых близких его корешей. Остальные поспешно отскочили, делая вид, что они тут совершенно ни при чём.
Ирина Ивановна Шульц подала коня вперёд.
— Ну, кто тут ещё такой дерзкий? Как видите, стреляю я неплохо и быстрее вас, мужиков.
Дерзких более не нашлось.
Подоспели жадоские проверенные бойцы, «харьковских» быстро разоружили.
— Значит, так, — негромко и жутко сказала Ирина Ивановна, подъезжая к их угрюмому строю. — Погиб наш замечательный товарищ Сергеев в кровавом и неравном бою с контрреволюцией, попал в засаду, беляками устроенную. Дрался героически, в плен не сдался. Последний патрон себе приберег. Всем понятно?