Александровскiе кадеты. Смута
Шрифт:
На скулах Жарова вспухли желвами, однако вслух он ничего не сказал. Перо в его грубых пальцах почти рвало бумагу.
— Держи, товарищ. И ступай, доставь мой ответ куда следует. А про огонь-девок после поговорим, коль доживём, конечно.
Матрос снова ухмыльнулся.
— Доживём, братишка, доживём. Тогда и посмотрим, какая из девок чья будет.
За окном меж тем раздавались звонкие приказы:
— Становись, товарищи! Становись! Слушай мою команду — согласно приказу Петросовета, выступаем на
Матрос почти выхватил у нахмурившегося комиссара листок, с преувеличенным пиететом откозырял и отправился восвояси. Жадов, по-прежнему кривясь, только помотал головой, выругался вполголоса, и почти бегом бросился к своему отряду.
Они мчались по утреннему городу, застывшему меж явью и сном, меж прежней жизнью, которой уже не стало, и новой, что ещё не успела настать. На улицах, однако, хватало народу, правда, не обычного люда, что толпился всегда под серым столичным небом.
По тротуарам и мостовым, мимо закрытых лавок, мимо выбитых окон роскошных и не очень магазинов торопились отряды — солдаты в длинные серых шинелях, матросы в чёрном, рабочий люд во всём, что только нашлось. С винтовками, дробовиками, шашками, явно отобранными у жандармов и городовых, а иные и просто с топорами. Ползли низкие зеленоватые туши броневиков, поводя тупыми рылами пулемётов; кое-где встречались даже конные запряжки с трёхдюймовыми орудиями на передках.
И это был не хаос, за марширующими отрядами чувствовалась железная воля — все знали свой маневр, всем было известно, куда идти. Командиры озабоченно поглядывали на часы.
Грузовики особого отряда охраны Петросовета под началом комиссара Жадова подкатили к зданию на Большой Морской, 22. На тротуаре перед тёмной аркой двора — баррикады из мешков, возведённые с поистине немецкой аккуратностью, по всем правилам — углом, с пулемётными гнёздами. Солдаты в островерхих пикельхельмах, однако, толпились в проёме, горел костер.
— Что вы собираетесь делать, товарищ Михаил? — Ирина Ивановна спокойно достала из кобуры новый «люгер».
— Как что? Атаковать!
— Погодите. Дайте мне с ними поговорить. Как-никак, моя фамилия Шульц и по-немецки я говорю достаточно свободно.
— Нет! — всполошился комиссар, но Ирина Ивановна уже спрыгнула с подножки.
Солдаты за баррикадой дружно вскинули винтовки и пулемётный хобот свирепо уставился прямо в лоб переднему грузовику; однако, завидев одиноко идущую прямо к ним женщину, немцы, похоже, несколько успокоились.
Винтовки, правда, не опустились.
Комиссар Жадов глядел вслед тонкой фигурке и рука его, внезапно вспотевшая, яростно тискала рукоять маузера. Вспотевшая не от страха, нет — хаживал на японские штыки, и на турецкие пулемёты. А отчего же тогда? — он и сам не знал.
Товарищ Щульц
— Guten Tag, meine Herren, ich muss mit dem Offizier sprechen.
Дальнейшего он уже не мог разобрать, потому что к Ирине Ивановне и впрямь протиснулся какой-то офицерик — узкий серебряный погончик на плечах. В разговоре товарищ Ирина небрежно обернулась, указывая рукой куда-то на крыши домов напротив; её собеседник, казалось, выглядел озабоченным.
Наконец Ирина Ивановна махнула Жадову — давай, мол, сюда.
Комиссар пошёл. Не сказать, что поджилки у него тряслись — был он из куда более прочного материала — но неприятно было, потому что немцы деловито взяли его на прицел. Офицер, однако, вместе с некоторыми другими, принялся озираться по сторонам, с известной нервностью оглядывая верхние этажи и крыши нависавших над Большой Морской домов.
— Das ist Kommissar Schadow. Rat der Arbeiterdeputierten[1].
Означенный Kommissar Schadow попытался неловко поклониться.
— Идёмте, — властно сказала Ирина Ивановна. — И возьмите с собой десятков ваших людей.
— Товарищ Ирина…
— Тсс, тихо! Я потом всё объясню. Десять человек без пулемётов они пропустят.
Комиссар счёл за лучшее не возражать.
Немцы смотрели на них настороженно, но и в самом деле пропустили.
Внутри, в огромном, очень длинном, вытянутом зале, у коммутаторов — высоченных панелей со шнурами и штекерами, вручную втыкавшимися «телефонными барышнями» в гнездо нужного номера, — на них разом уставились десятки глаз. Немцев здесь оказалось ещё меньше, офицер да трое солдат, маявшихся у конторки.
Ирина Ивановна широким шагом направилась прямо к ним.
— Herr Hauptmann, ich muss Sie benachrichtigen[2]…
И разразилась длиннейшей тирадой по-немецки, из которой Kommissar Schadow не понял ровным счётом ничего.
Немец, однако, выслушал Ирину Ивановну внимательно и даже благосклонно. Кивнул и с деланным равнодушием отвернулся — мол, умываю руки.
— Всё в порядке, — услыхал Жадоё её шёпот. — Сейчас пройдитесь мимо телефонисток, скажите им — только вполголоса, умоляю! — чтобы они отключили бы телефоны Таврического дворца. Все, какие только есть.
У комиссара глаза аж на лоб полезли.
— Как вы сумели, тов…
— Потом все расспросы, потом! — зло прошипела Ирина Ивановна. — Зачем нас контроль за телефонной станцией, если не отключены аппараты «временных»? А кроме как отключить их — что мы ещё можем сделать? В огромном городе и так стрельба, ад кромешный, много убитых и раненых, людям нужно оставить средства коммуникации! Те же больницы, госпиталя, аптеки!..
— Вы правы, вы совершенно правы, — только и нашёлся Жадов.
Сказано — сделано.