Александровскiе кадеты. Смута
Шрифт:
— Я их получил от самого товарища Троцкого!
— Товарищ Троцкий, бесспорно, действовал из самых лучших, революционных побуждений. Но разве он вам сам подобно рассказал, как надлежит действовать? Он ведь вас отправил выполнять директиву о расказачивании, так?
— Так…
— А смысл директивы был искажён на местах. Искажён агентами царской охранки. Им был просто необходим мятеж в нашем непосредственном тылу, жизненно важен! Без Вёшенского мятежа не случилось бы прорыва фронта, и белые не продвинулись бы так далеко на север.
Бешанов помолчал, растерянно крутя
— Это всё разговоры какие-то, — сказал он как бы со злобой, но вышло чуть ли не жалобно. — А мне факты нужны. Факты по белогвардейской организации. Пока что у нас одни лишь неподписанные сводки…
— Будут и факты, — пообещала Ирина Ивановна. — Вы готовы записывать, товарищ Бешанов?..
Александровцы шли почти строго на закат, и на кратких, очень кратких привалах Петя Ниткин исполнял очень нравившуюся бывшим кадетам странную песню со словами «нынче по небу солнце нормально идёт, потому что мы рвёмся на запад!»[1], на вопрос — «чьи это стихи?» — отговаривался, что сам это услышал «на станции».
И они действительно рвались на запад.
В Купянске красные пытались организовать оборону, собрать рассеявшиеся и беспорядочно отходящие (если не сказать бегущие) части, но Две Мишени с александровцами на трёх бронепоездах прорвался от Валуек (которые красные оставили без боя), и занял город. Обмелевший Оскол александровцы перешли севернее Купянска, атаковали молча, без «ура» и выстрелов. И прямо у них на глазах попытались выскользнуть из захлопывающего капкана три броневика, удалось это двум, один подбили огнём захваченной трёхдюймовки, уже подготовленной к стрельбе — однако номера её предпочли поднять руки, после того, как их старший сбежал.
Из покалеченной, завалившейся набок машины вытащили троих — водителя и двух явно командиров, у одного на руке красовалась неспоротая комиссарская звезда.
Вытаскивали «новые» александровцы, из добровольцев, присоединившихся к отряду за последний месяц, но, стоило подбежать Федору с Левкой Бобровским и неразлучными с некоторых пор Пете Ниткину и Севке Воротникову, стоило взглянуть на второго командира, с одним ромбом в петлице, как они, все четверо, так и замерли.
Потому что краскомом, «комбригом», как это у них называлось, оказался никто иной, как бывший капитан Шубников, заменявший в своё время Илью Андреевича Положинцева и едва не выгнавший Севку Воротникова из корпуса.
Шубников ушёл от александровцев, наверное, первым — на станции Пудость, ещё до большевицкого переворота, до спасения Государя, до… до всего. Ушёл, когда в Таврическом дворце ещё сидело Временное Собрание, о котором теперь вообще никто не вспоминает. А деятели его, Гучковы-Милюковы, маются, как неприкаянные, по заграницам, ибо их не принимает ни Государь, ни, само собой, большевики…
И вот, значит, встретились.
— Вы чего, господа прапорщики? — спросил один из державших Шубникова новобранцев, вчерашний гимназист, казавшийся Феде Солонову совершеннейшим дитём и даже молокососом.
— Знакомца встретили, господин вольноопределяющийся, — в тон ответил
Они вчетвером обступили Шубникова. Тот стоял бледный, но злой, глаз не опускал, смотрел прямо. При виде Воротникова губы его скривились:
— Надо же… в такую орясину, да ни разу и не попали за всю войну…
— Не отлита ещё пуля моя, — ответил Севка обядовой фразой. Он хотел сказать что-то ещё, но тут подошёл Две Мишени, мрачно посмотрел на пленных. Глаза его сузились — Шубникова он, конечно же, тоже узнал сразу, но ничего не сказал, только отвернулся молча.
Комиссар со звездой на рукаве глядел затравленным зверем. Две Мишени и его проигнорировал, обратившись к третьему пленному, в солдатской форме, уже немолодому:
— Ну, рассказывай, братец. Какой дивизии, какого полка, кто командиры?..
Водитель — явно старый кадровик, сверхсрочник — мигом вспомнил соответствующее обращение:
— Я, вашбродь, тут случайно. Нас Троцкий расстрелять грозился, всю автоброневую роту, коль воевать откажемся…
— Врёшь, трус! — зарычал на солдата комиссар. — Вы все добровольно пошли! Все, как один!
— Это неважно, — оборвал его Аристов и для верности сунул комиссару под нос ещё неостывший маузер. — В лагере для военнопленных будете разбираться. Что за части тут были, кто командовал?
— Да каких тут частей только не было… считай, все дивизии перемешались, когда утекали, кто смог. А за старшого Егоров тут был, — с готовностью сказал механик. — Егоров Павел Васильевич. Они со штабом утекли, в тех двух броневиках были.
— Эка жалость… ну, ничего, с этими, что остались, разберемся. А ты, солдат, коль тебя силком на фронт отправили, посиди, подумай — глядишь, и надумаешь к законному государю в добровольческую армию записаться. Жалованье у нас регулярно платят, а купюры на золотые империалы по-прежнему поменять можно. И в механиках у нас недостача. Фельдфебелем станешь!
— Хреново ж дело твоё, контра, коль пленного империалами соблазнять приходится, — прошипел сквозь зубы комиссар. — У нас-то за идею дерутся!
— Драться за идею — это хорошо, — невозмутимо сказал Аристов. — Но голодный солдат воевать не сможет вообще. Так, с вами, комиссар, мы потом потолкуем. А вот с вами… — он обернулся к Шубникову, — с вами у нас особый разговор выйдет.
— Не сомневаюсь, Аристов, — Шубников сглотнул, но гордого вида не утратил. — Что, расстрелять велишь своим головорезам?
— Если я приму решение, что кто-то заслуживает расстрела, то приведу приговор в исполнении сам, — ровно сказал Две Мишени. — Нечего ребятам о вас руки марать. Ну, отвечайте, Иван Михайлович, как вы дошли до жизни такой. Облегчите душу. Так сказать, напоследок. Исповедуйтесь, хотя я и не лицо духовного звания.
И было в голосе Константина Сергеевича Аристова нечто такое, что лицо Шубникова мгновенна залила та самая «смертельная бледность».
[1] Сознательно допущенный автором анахронизм. Владимир Высоцкий написал эту песню — «Мы вращаем землю» — летом 1972 года на съемках фильма «Плохой хороший человек».