Александровскiе кадеты. Смута
Шрифт:
Воистину, «смелость города берёт» — Жадовым овладела какая-то поистине небывалая лихость, когда сам чёрт не брат. В штаб он вошёл так, словно сам товарищ наркомвоенмор; часовому небрежно показал мандат и тот тоже лишь молча кивнул — проходите, мол, товарищ командир.
Суета здесь царила не в пример харьковской, ибо здесь, как понял Жадов, размещался сейчас штаб всего «южного направления», не одних лишь частей, оборонявших сейчас Мценск.
Мценск?!
Достаточно оказалось пройтись по коридорам, чтобы по одним лишь обрывкам разговоров понять, что дело совсем плохо и куда
Мценск давно уже под белыми. Ударные их части — корниловцы, дроздовцы, келлеровцы и александровцы — уже у Тулы. Хорошо, если «под», куда хуже, если «в». Южный фронт рассыпался и теперь его приходится собирать наново, уже почти у самой Москвы. А готовить саму первопрестольную к уличным боям никто и не начинал.
Рабочие дивизии, тем не менее, формировались. Правда, со скрипом, как понял Жадов: в основном пролетариат уже ушёл на фронты. А набранные «по мобилизации» части «не слишком надёжны», потому что «у царя-то торговлишка разрешена по-старому, да и землицу-то дали». И тем, кто за красных воевать пошёл, прощение вышло. То, мол, сатанинское прельщение было.
А что с землицей той делать — мужик уж сам решит. Красные, эвон, всё позапрещали; куда крестьянину податься?
Жадов молча ловил обрывки этих фраз и лишь скрипел зубами.
Дело было плохо, он чувствовал это всем своим существом.
Но за Революцию дерутся до конца.
…В тот день у него получалось буквально всё. Краском с петлицами начдива и соответствующими мандатами безо всякого труда разузнал всё, что ему требовалось. Яша Апфельберг, оказывается, отправил «наверх» обстоятельное донесение обо всём, что случилось в Харькове; полк, не понеся потерь, был отведён к Туле. Беляки, судя по всему, так и пёрли на бронепоездах к Москве.
Узнав всё, что ему было нужно, запасшись соответствующими мандатами, Михаил Жадов беспрепятственно покинул здание штаба.
Поезда на Юг давно не ходили. Теперь к Туле отправлялись только воинские эшелоны; ждали «сибирских дивизий», об этом говорила «вся Москва», во всяком случае, Жадов слышал это на каждом перекрёстке. А пока что из первопрестольной к фронту тянулась жидкая вереница наспех собранных резервов; всё, что могли, уже отправили.
Казалось бы, густонаселённые центральные губернии, малоземельное крестьянство, ненавидящее «бар» — однако призванные из деревень мужики как-то мялись, жались и вообще не слишком рвались защищать пролетарскую революцию. Несознательные, что с них возьмёшь.
…Был вечер седьмого июля, когда Жадову удалось присоединиться к очередному эшелону. Рабочий полк завода «Гном», выпускавшего авиамоторы, элита московских пролетариев; впрочем, как и сам Жадов, не таких уж и пролетариев: все имели кое-что помимо тех самых «цепей», что, согласно «Манифесту Коммунистической партии», составляют их, пролетариев, единственное имущество.
Мастера, подумал Жадов. Если уж их на фронт отправили — значит, выгребают уже последних.
Сами «гномовцы», однако, настроены были бодро. Мол, тюфяки всяческие беляков пропустили, но через нас, мол, они не пройдут.
Жадов слушал и мрачно молчал.
Он доберётся
Найдёт и убьёт.
А если она жива…
То он увезёт её так далеко, как только возможно. Туда, где никакие троцкие и никакие ягоды их не достанут. Потому что они — не Революция, даже если так о себе думают.
Но это только если она жива…
Сто шестьдесят вёрст от Москвы до Тулы эшелон, хоть и воинский, тащился целую ночь, подолгу стоял у каждого столба, почему, отчего — неведомо. Утром восьмого июля, наконец, втянулись на Ряжский вокзал; и попали, что называется, с корабля на бал.
По окраинам уже во всю разадавалась стрельба. Где-то совсем неподалёку ложились тяжёлые снаряды, и рядовые бойцы, заполнявшие вагон, где по-простому, прикорнув в углу, ехал и сам Михаил Жадов, суматошно задвигались, затолкались, спеша как можно скорее спрыгнуть на рельсы.
Потому что каждому, наверное, пришло в голову — «а если в вагон попадут…»
Сейчас казалось, что на улице, под огромным небом — безопаснее.
Командир рабочего полка ожидал, что их встретят, поставят задачу, но на вокзале никого из начальства не оказалось. Не оказалось ни стрелков железнодорожной охраны, ни военного коменданта, ни…
Словом, не было никого.
И комполка, ещё совсем недавно бывшего старшим мастером на заводе «Гном», не нашёл ничего лучше, как встать перед Жадовым.
— Что нам делать, товарищ начдив?
— Вам какая задача поставлена?
— Прибыть в Тулу. Поступить в распоряжение командарма-13 Геккера.
— Что, и всё?
Комполка кивнул.
— Даже где штаб искать, в случае чего, не указали?
«Гномовец» развёл руками. Ни он, ни Жадов не были профессиональными, кадровыми военными, не знали, «как надо» и «как положено» и потому, посовещавшись, решили отправить делегатов на поиски штаба, а самим с полком двигаться «на выстрелы», оказать помощь там, где дерутся.
Ничего лучшего в голову ему не пришло.
Где-то здесь, в городе, должен был быть и его полк…
С такими-то силами Тулу они удержат. Не могут не удержать. Харьков не повторится.
Строем рабочий полк ходить не умел. И в ногу шагать тоже. Поэтому тульскими улочками пробирались как придётся; необстрелянные новобранцы только пугливо пригибались да втягивали головы в плечи при недальных разрывах.
Гремело на западе, в районе Московского, главного городского вокзала. Гремело возле сахарного завода. Гремело на юге, где находились городской парк и большое кладбище. Гремело, наконец, и на востоке, куда убегали рельсы Сызрано-Вяземской железной дороги и Жадов мрачно подумал, что белые наверняка прорвались на бронепоездах в обход, через Волово и Узловую — Тула, таким образом, оказывалась в полукольце.