Александровскiе кадеты. Смута
Шрифт:
Кто знает, куда свернул бы их спор, если бы в дверь не затарабанили. Быстро, резко, нетерпеливо.
Жадов привычно положил руку на кобуру.
— Вы чего тут мешкаете, товарищи?! — влетел через порог тощий товарищ Апфельберг. Он приоделся, костюм дорогой, из лучшей ткани, чуть не по фигуре — явно не на заказ строено, а просто где-то «реквизировано». — Товарищ Благоев вызывает! Всех!
— Идём, идём, — Ирина Ивановна поднялась. Взяла неизменный ридикюль.
…В кабинете Благомира Благоева было тепло, горел камин, окна задёрнуты тяжёлыми бархатными шторами. Судя по ширме, отгораживавшей
Явился глава экономического отдела тов.Урицкий, начальник отдела оперативного, бывший царский сатрап, а ныне — скромный борец с бандитизмом и уголовщиной тов.Войковский, сидел на стуле у стены неприметный человечек со стёртым лицом, словно над ним как следует поработали ластиком: худой, с зачёсаными назад волосами и усиками над верхней губой, словно там провели гуталином.
Товарищ Генрих Григорьевич (он же Генах Гершенович) Ягода. Особый отдел ВЧК.
Яков Апфельберг, некогда модный столичный журналист, а теперь — глава отдела печати.
И Михаил Жадов с Ириной Шульц — заместители самого товарища Благоева по военно-политическому отделу.
У стены накрыт был чайных столик с самоваром, лежали тонко нарезанные колбаса, балык, буженина, вазочка с колотым сахаром, розетки с вареньем, калачи, маковые булочки — словно тут не суровый глава всесильной Комиссии, а кумушка, любительница почаевничать.
Глава V.2
— Наливайте чай, товарищи, не стесняйтесь, — Благоев встретил их стоя, возле огромного письменного стола, точно собирался на него запрыгнуть для произнесения патетической речи. — Разговор нам предстоит серьёзный.
— Мы всё внимание, товарищ председатель, — Войковский улыбался угодливо, надо понимать, по старорежимной привычке.
— Что случилось, Благомир Тодорович? — Яша Апфельберг по старой газетной привычке движением фокусника извлёк из-за пазухи блокнот с карандашом.
— Лев Давидович и Владимир Ильич, поддержанные большинством в политбюро ЦК, высказали некоторые соображения по текущему моменту, — Благоев говорил легко, словно речь шла о последней эскападе модного футуриста Маяковского. — Заявив о недовольстве петербургского пролетариата, как они выразились, «сохранением буржуазии как класса», ими выдвинуто требование «перевода страны на подлинно революционные рельсы».
— Что это значит, Благомир Тодорович?
— Не надо записывать, Яша, не стоит. Это значит, что ЦК и совнарком будут продвигать идею «военного коммунизма».
— А-а… — Апфельберг заметно погрустнел.
— Да-да, дорогой Яков. Всяческие буржуазные излишества типа вашей любимой «Вены» на Гороховой, по мнению наших товарищей из ЦК, должны исчезнуть из нашей жизни. Вместе с частной торговлей, денежным обращением и тому подобными мелочами.
— Но как же —
— Товарищ Яша! Мы не теоретики, мы — практики революции, — строго перебил Благоев. — Оставим высокие материи Льву Давидовичу, Владимиру Ильичу да Григорию Евсеевичу со Львом Борисовичем[1]. Сейчас можно лишь с уверенностью сказать, что шаги эти приведут к хозяйственной разрухе, дадут весомые козыри в руки наших классовых врагов.
— Но почему? — вдруг вмешался Жадов. — Рабочие
— Сходили бы сами, товарищ Михаил, с Ириной Ивановной, — парировал Яков, — тогда б не говорили такого. Кухня там превосходная, несмотря ни на что. Цены взлетели, конечно…
— Но для тебя, начотдела печати, у них всегда особый столик накрыт, так? — не сдавался комиссар. — Думаешь, не знаем, как ты там чаи гоняешь, «работаешь с газетами»?
Яша Апфельберг слегка побледнел, но за словом в карман не полез:
— Я, товарищ Михаил, с печатью — которая есть острейшее оружие партии, как говорит товарищ Ленин! — работаю, теми методами, которые действенны. Вот почему даже буржуазные газеты о нашем перевороте пишет если не сочувственно, то вполне нейтрально!..
— Тихо, тихо, отставить споры! — поднял руку Благоев, видя, что побагровевший комиссар собирается ответить. — Не в «Вене» дело, товарищ Жадов, а в том, что сейчас крестьяне хлеб охотно продают, потому что заводы работают, поборов стало меньше, можно, расторговавшись, домой с гостинцами приехать. А отмени-ка торговлю, думаете, земледелец вот точно так же станет в города продукты везти?.. Расцветет спекуляция, и никакие оперативные отделы, — кивок в сторону Войковского, — ничего тут не сделают, потому что торговать и меняться всем, чем можно и чем нельзя, станут абсолютно все.
— Вы словно сами всё это видели, товарищ Благоев, — заметила Ирина Ивановна.
Товарищ Благоев ответил острым, внимательным, испытующим взглядом.
— Это элементарная логика, товарищ Шульц.
— Так в чём же наша задача? — негромко, но очень внушительно поинтересовался молчавший до этого Ягода.
— Задаче Чрезвычайной комиссии — борьба с саботажем и иными проявлениями контрреволюции, Генрих Григорьевич. Убеждения наших товарищей могут и должны становиться предметом дискуссии, но не выливаться в практическую плоскость. Бывший император на юге только и ждёт этой нашей ошибки.
— Но на питерских заводах и впрямь неспокойно, — упорствовал комиссар. — Недоволен народ. Смотрит на «коммерческие цены» да локти кусает. Тут тебе икра черная, тут тебе икра красная, тут тебе балык, тут тебе всё, что угодно. А по карточкам такого не отпускают! А буржуи жрут в три горла! А жалованье хоть и растёт, но за ценами всё равно не успевает!
— Товарищ Жадов слишком упрощённо трактует текущий момент, — вкрадчиво прошелестел Генрих Ягода.
— Не мастер я трактовать моменты! — покраснел комиссар. — Мне бы классового врага, я б его мигом!.. Уж лучше на фронте, на юге, чем вот так здесь в «моментах» разбираться!..
— Это лишнее, — твердо прервал спор Благоев. — Ваш батальон нужен здесь, товарищ Жадов. Я сильно подозреваю, что завтра на заседании ЦК будет предпринята попытка протащить решение о введении «коммунизма».
— Решению ЦК мы, конечно же, подчинимся… — прежним тихим голосом заявил Ягода.
— Разумеется. Демократический централизм означает полную свободу дискуссии до принятия решения и строгую дисциплину при его исполнении, когда решение уже принято, — слегка улыбнулся Благоев.
— Тогда зачем мы здесь, Благомир Тодорович?