Александровскiе кадеты. Смута
Шрифт:
— Зубрить неинтересно, Бобер, — вдруг с необычной серьёзностью покачал головой Севка. — Физика — это ж и впрямь здорово! Интересно! Вот прям Нитке завидую, что он так хорошо её знает!..
Петя покраснел, как тот самый рак — но на сей раз от удовольствия.
— Давай, Сева, я тебе объяснять буду.
Севка вдруг смутился.
— Ты, это, Нит… то есть Петя. Спасибо, вот.
— Да чего ж спасибо, я физику тоже люблю. Ты только штабс-капитану отвечай по учебнику, как он требует. Тут Лев правильно говорит…
— Да погодите вы! — вмешался Федор. —
— Выслушал меня, внимательно так, серьезно. Вздохнул, и говорит, мол, понимаю вас, кадет Воротников. На педагогическом совете я вопрос подниму и насчёт «колов» разберёмся.
…Никогда ещё седьмая рота не ждала педсовета с таким нетерпением. А после него — вечерней поверки.
На которой Две Мишени, необычно серьёзный, вдруг велел Севке выйти из строя.
— Кадет Воротников! Педагогический совет счёл нужным дать вам возможность доказать, что скверные оценки ваши получены были… по недоразумению. Готовы ли вы к известной переэкзаменовке?
— Всегда готов! — совсем не по уставу выпалил Севка и тотчас смутился. — Виноват, господин подполковник! Так точно, к переэкзаменовке готов!
Две Мишени бросил быстрый взгляд на Петю Ниткина, который от волнения, казалось, вот-вот выпрыгнет из собственных очков, как сказал бы ехидный Лев Бобровский.
— Прекрасно. Комиссия соберется уже завтра.
И комиссия собралась. С краю сидел штабс-капитан Шубников, весь красный, но не от стыда, а от злости. Две Мишени сидел с другого, посреди — заведующий учебной частью старый полковник Дружин, и присутствовали целых два университетских профессора, который Две Мишени неведомо как, но уговорил приехать.
И перед этой комиссией, перед столом, застеленным зелёным сукном, с казёного вида гранёным графином, навытяжку стоял Севка Воротников. Мундир ему приводили в порядок всем отделением, последнюю пуговицу чуть ли не на ходу пришивала Ирина Ивановна.
— Нуте-с, — начал один из профессоров, с худым строгим лицом, от уха до уха тянулась аккуратная бородка. — Извольте рассказать нам, кадет, что вы знаете о трёх законах господина Ньютона?
— Сразу вы, Иван Иванович, с места в карьер, — заметил второй профессор.
— Нет смысле время терять, — сухо ответил Иван Иванович. — Нуте-с, господин кадет, мы слушаем!
— Разрешите отвечать?
— Разрешаем, разрешаем, — с известным раздражением сказал профессор.
И Севка принялся отвечать.
Вся седьмая рота подслушивала под дверьми. А вместе с ними — Две Мишени, капитаны Коссарт с Ромашкевичем, Ирина Ивановна Шульц и даже дядька Фаддей Лукич, любивший Севка «за нрав буйный, правильный нрав».
С тремя законами Воротников, хоть и запнувшись чуток, но справился, решил предложенную задачу, и даже смог рассказать кое-что об атомах. Профессора переглянулись и тот, кого звали Иваном Ивановичем, откашлявшись, внушительно сказал:
— Нуте-с, господа, кадет сей, конечно, не отличник, но материал усвоил хорошо. Никак не на единицу. Полагаю, комиссия запишет особое мнение,
Штабс-капитан Шубников сидел, поистине «как аршин проглотив». Краснота на лице его сменилась бледностью, кулаки были судорожно сжаты. К счастью, у него хватило соображения вежливо склонить голову, как бы соглашаясь с уважаемым профессором.
— Ну, вот и хорошо, — с облегчением вздохнул полковник Дружин, очень не любивший ссоры и столкновения. — Иван Михайлович, дорогой, исправьте кадету Воротникову «колы», он их и впрямь не заслужил.
— Слушаюсь, господин полковник, — очень официально, уставно, ответил Шубников.
Профессора стали прощаться, Две Мишени отправился их провожать.
Штабс-капитан тоже поднялся, на пути его оказалась Ирина Ивановна и химик, вдруг склонившись к ней, прошипел:
— Думаете, ваша взяла? Думаете, если самого Боргмана[1] сумели пригласить, то Шубников испугается?
— Успокойтесь, Иван Михайлович, — холодно отстранилась госпожа Шульц. — И держите себя в руках. Пока подполковник Аристов не выкинул вас из окна весьма неаристократическим способом.
У Шубникова дергалось лицо, однако он-таки сообразил, что из окна его, скорее всего, и впрямь выкинут.
— Прошу простить, — выдавил он наконец, резко развернулся и почти что бросился наутёк.
После этого придираться к Севке он перестал, но уроки стал вести, точно задавшись целью явить из себя карикатуру на учителя: монотонно зачитывал отделению страницы из книги, вызывал троих-четверых, ставил средние оценки, и вообще ни на что не обращал внимания. Правда, говорунов быстро привёл в чувство — формальными рапортами начальнику седьмой роты.
Любимая раньше физика окончательно превратилась в скуку и отбывание номера.
Шли дни, близилась долгожданная Пасха, бал у тальминок, большая военная игра на картах и рельефах, и годовые экзамены, казавшиеся в январе-феврале чем-то невообразимо далёким, что никогда не настанет, вдруг опасно приблизились.
Томительное ожидание словно повисло в воздухе, сгустило его, выгнало радость из последних зимних дней, последних встреч на катке с Лизой; Федя Солонов маялся, сам не зная, почему. Даже занятия с Двумя Мишенями, даже любимая стрельба и успехи перестали радовать.
— Да чего ж тут непонятного, — вздохнула Вера, когда он честно поделился с сестрой этими ощущениями. — У меня то же самое. На книжки смотреть не могу. Экзамены на носу, да не годовые, а выпускные, от этого зависит, попаду ли в институт или на Высшие курсы — а я, как на страницы с цифирью или там французским гляну, так выть хочется от тоски. Замерло всё, ни туда, ни сюда. Эс-деки затаились. Выжидают, кого ещё Йоська с Валерианом «выдадут охранке». Иные поспешили скрыться, уехали. Иные сменили квартиры, видимо, надеются, что пронесёт, как в прошлый раз. И, увы, я так и не узнала, кто их таинственный покровитель, кто добился, чтобы после стрельбы и гибели жандармов их всех так быстро выпустили.