Алексей Ваямретыл – лежащий на быстрой воде. Путь преданного своему хозяину камчатского самурая
Шрифт:
И, даже ведь мы не понимаем, почему одни из нас возносятся куда-то ввысь на небеса и сразу попадают в сказочный, воспетый многими поэтами в рай, а вот другие такие же, как и мы люди земные и, падают они глубоко в никому неведомую преисподнюю и в некую пучину, именно в ту неведомую нам глубокую и абсолютно темную подземную бездну, которая адом в человечеством обществе зовется и представляется нам именно таковой глубокой и даже огненной и понятно черной. Никто из здешних нымылан не знал и не ведал этого, но искренне с самого детства, когда себя осознал существом мыслящим, верил и словам бодреньких еще стариков, и немощных часто понемногу шаманивших старух, и он верил из уст в уста, передающимся по здешней тундре сказаниям и народным, неведомо кем и когда сочиненным былинам, которые родившись веками ранее и раз жили в человеческом сознании, на каком бы языке, и на каком бы диалекте сам здешний человек не говорил. Его представления о добре и о зле, его представления о потусторонней
И мне понятно, что никто из нас людей земных и никогда этих разновеликих категорий не познает и, естественно при жизни земной не ощутит, что сама надежда, что сама наша вера позволяет легче и проще самим нам относиться к тем земным трудностям, которые поджидают нас везде: и на охоте, и на той же рыбалке, и просто в быту, и в нашем повседневном общении с соплеменниками, которые зачастую не понимают тебя, не знают о твоих сокровенных мыслях и о тех твоих для многих скрытых желаниях, которые не каждый может реализовать при жизни своей. Один из-за её жизни нашей невероятного быстро течения, а другой из-за своей природной лености и полного безразличия или даже из-за не умения взять от неё все те сегодняшние красоты, которыми она так богата и, которыми всегда готова с тобой поделиться. Но зачастую вот эта племенная глухота, эта племенная наша обособленность не всегда и не везде позволяют нам в полной мере раскрыться и реализовать весь тот свой потенциал, который сам Господь Бог, сам Иисус Христов в нас по рождению нашему, вкладывает и в меня, и в самое тебя.
Глава 2
Девять знаменитых японских самурая биографические данные, которых были всегда в папке Алексея Ваямретыла:
МИНАМОТО ЁСИЦУНЭ
(1159-1189 годы).
«Достижения Ёсицунэ велики. С этим не приходится спорить».
Так начинаются дневники Кудзё Канезане, которые он вел с 1185 года, сподвижника брата Ёсицунэ по имени Ёритомо и, как не странно, его непримиримого врага.
«Своим великодушием, благородством и справедливостью он должен обрести великое имя в грядущем. Только там он сможет удостоиться восхощения и стать признанным в веках», – писал Канезане.
Совершённое Ёсицунэ ритуальное самоубийство гарантировало ему почетное место, в то время, как уверения Ёритомо в верности памяти своего брата навсегда остались позорным пятном.
Отец Минамото Ёсицунэ, Минамото Ёсимото, попытался в 1159 году бросить вызов клану Тайра, но проиграл. Годом позже его убили. Тайра Киджомори пощадил его жену и детей: Ёсимото был сослан в провинцию Идзу, а его сын Ёсицунэ – в храм к северу Киото.
Ёсимото и Ёсицунэ встретились двадцать лет спустя, когда принц Мотихито призвал клан Минамото восстать против Тайра. В 1183 году Ёсинака, член клана Минамото, одержал победу над Тайра на перевале Курикара и двинулся в Киото. Но, вопреки желаниям Ёсимото, Ёсинака попытался подмять под себя клан Минамото. Ёритомо послал Ёсицунэ освободить Киото от власти Ёсинака.
В 1184 Ёсицунэ, ставший к этому времени видным военноначальником, повел свою армию, к которой присоединились его брат Нориёри и Кадживара Кагетоки, на Киото.
В ответ Ёсинака расположил свои войска на мостах Удзи и Сета, перекинутых через реку Удзи, но армия Ёсицунэ, вклинившись между ними, победила. Ёсинака попытался спастись бегством, но попал в ловушку в Авазу и, покончил жизнь самоубийством.
Заручившись поддержкой императора, Ёритомо послал Ёсицунэ и Нориёри войной на Тайра. На подходе к деревушке Ити-но-тани стоял форт. В ночной атаке Ёсицунэ взял его штурмом. Затем он послал 7 тысяч человек под командованием Дои Санехира на запад от Ити-то-Таи, а сам с оставшимися 3 тысячами взобрался на крутой обрыв, возвышавшийся над фортом. Пока внимание Тайра было отвлечено на войска Дои и Нориёри, Ёсицунэ спустился с обрыва и, зашел в тыл фронта. Тайра запаниковали и отступили к своим кораблям, стоявшим на якоре у побережья.
Сразу после победы при Ити-но-тани Ёсицунэ вернулся в Киото и до 1185 года был заместителем у Ёримото. Именно в это время стала очевидной начавшаяся распря между Ёсицунэ и Ёримото. Ёсицунэ отправился добивать в Ясима клан Тайра, приплыв туда на корабле и заставив Тайра поверить, что у него было гораздо больше войск, чем было на самом деле. Когда Тайра вышли из форта, чтобы дать открытый бой, люди Ёсицунэ смогли его поджечь. Ёсицунэ преследовал, бросившихся бежать Тайра, кульминацией этого стало грнадиозное морское сражение.
Из книги: Льюис Т., Ито Т. Самураи: путь воина (Пер. с англ. –М.: Изд. «Ниола-Пресс» 2008. с.186-187.)
___
Отец, забитого им оленя тащил с маленьким и еще слабосильным, но старающимся помочь сыном Денисом вдвоем сначала по снегу на крутой левый берег здешней реки Вывенки, где их только, поскуливая от мороза ожидали, привязанные к береговому ольховнику упряжка из пяти нартовых собак и их легкая только этой весной отцом, сделанная нарта сверкающая древесной здешней белизной, соревнуясь с блеском снега, играя на снегу
Единственный, покуда его родной сын Денис не раз с гордым отцом охотился и, был хоть и мал возрастом, а еще и ростом, но какой-то он такой мускулистый и такой еще плечисто-коренастый, как все здешние люди нымыланы-коряки, да еще эти их ноги полукруглые рахитические, и это при здешнем изобилии красницы, ноги колесом делали его вид таким забавным и зачастую таким поистине привлекательным. Но он давно, буквально с первых шагов здесь был приучен к посильному, по его малому возрасту и по его силам труду, и также, не будучи понуждаемым или, по-особому отцом или дедом, в т.ч. и наставляемым был приучен к тяготам здешней тундровой жизни, легко перенося все здешние тяготы, не считая их чем-то особенным или для него и их рода чем-то не обычным. Окружающий ветвейваямский мир Денис воспринимал в меру своего возраста таким, каким он его видел, каким он перед ним каждый день и каждое утро представлялся. И, одновременно в его утренней красоте, освещенной, пробивающимися из-за гряды сопок Солнцем и еще, в том особом ночном страхе, приходящем к тебе откуда-то изнутри, когда мощный дикий зверь легко прячась за кустами может в миг твою развивающуюся земную жизнь превратить в ничто, и затем ни один ольховый лист не шелохнется, ни одна росинка не упадет с утренней травы в честь твоей памяти. Ни один одинокий странник, зашедший сюда и тот же геолог не вспомнит, что может быть ты когда-то был на этой тополевской Земле.
И может быть ты рос, страдал и болел здесь, еще как переживая и за свою бабку, и за своего родного деда, а еще и за мать свою такую родную, и за любимого твоего отца. Да, и по своему малолетству он еще не был ведь и таким религиозным, и не понимал он, зачем эти наши поминовения всех усопших и родных, зачем вспоминать, все то, что было может здесь так давно, когда и тебя еще не было.
– Очень давно!
Его маленькая душа, неведомо где и спрятанная в его тельце только-только зрела и с каждым днём здесь она крепчала. И он становился, и он сегодня радовался своим таким послушным собакам, их резвому их бегу. А еще он сегодня утром радовался, когда тропили с отцом оленя и, он радовался его видимым им последним его конвульсиям, предвкушая вкус слегка солёной и какой-то по-особенному его вязкой красной кровушки, которая изнутри тебя чем-то особым таким энергетическим заряжала, делая одновременно увереннее и делая тебя еще, и смелее, и существенно выносливее да и, вероятно, одновременно взрослее, так как ты в такие моменты приобретал важный и нужный в этих краях этот жизненный охотничий опыт, по-настоящему охотничий опыт, который вот так исподволь впитывается даже без специальных нравоучений или даже без разъяснений твоим отцом самой сути земных явлений.
Да, и мышление у Дениса было еще особенное, можно сказать не словесное, а какое-то по-местному образное, можно даже сказать – художественное. Если, что-то он хотел вспомнить, ему надо было все привязать к этим привольным тополёвским местам, привязать к этому сезону года и даже ко времени суток, и перед ним вырисовывалась замедленная картина всех тех событий, которым он был тогда свидетелем. Но, вот поведать другим о том, что он видел ему еще было трудно, так как он еще не знал всех названий здешних ветвейваямских мест, не знал многих сложно-сочиненных слов, так как и отец, и мать были, как и он малый не такие и многословны, вот только бабка Прасковья та неугомонная и всё песни свои поет, занятая ли она выделкой шкуры или занятая она пошивом очередного наверное сотого такого нарядного праздничного малахая, долго вдевая капроновую нить в свою тонкую иголку. И, тогда он слушал её длинное может чуть заунывное пение, подперев подбородок своей рукой, распластавшись на толстых в несколько рядов шкурах и медведя, и старого хора, и ему было интересны переливы её ангельского родного голосочка, сливавшегося с шорохом южного ветра и он смотрел на её глубокие избороздившие уставшее но красивое лицо морщины, которые ему казались длинными здешними никем не считанными распадками, испещрившими все околицы Тополевки и самой могучей реки Вывенки, которая куда-то далеко убегала и он еще не знал того места, куда же она устремляла свои быстрые весной мутные такие коричневые воды, а летом такие иссиня чистые нилгыкын мымыл воды.