Алексей заводчик

Семенов Сергей

– - Так как же тебе нравится деревенский-то хлеб?
– - спросил я.

– - Чего ж не нравиться -- хлеб и хлеб: голод проймет -- набьешь брюхо за милую душу.

– - Так, може, еще что в Москве лучше?

– - Много там хорошого, только для тех, у кого в кармане есть. А у кого, стоит нашего, в одном кармане вошь на аркане, а в другом блоха на цепи, -- так тоже не очень сладко. Водочки-то выпьешь, а закусишь-то язычком. Здесь вот нищенка ходит: ему и хлебца подадут, и на ночлег отведут, а там иной раз хлеб-то да ночлег во что вогнут!..

IV.

У Вавилы Алексей проработал всю зиму. К Пасхе обыкновенно Вавила кончал сапожную работу, так как вел крестьянство, и после Пасхи, как и все крестьяне, брался за соху. Алексея он расчел, а тот, не долго думая, нанялся к нашему пастуху в подпаски. Подпасок из него вышел хороший; за стадом он глядел

как следует и на постоях никому не надоедал: был не требователен ни в харчах, ни в одежде, и удивлял всех всегдашним веселым настроением. При встрече с каждым он отпускал какую-нибудь штуку, заводил смех. "Экий ты беззабочий-то, живешь как птица небесная, думать тебе не о чем, вот и разбирает тебя веселье!" -- говорили ему на его насмешки. Алексей на это говорил, что у него заботы больше всякого, только то его веселит, что летом в деревне очень хорошо все: "Лес, трава, воздух-то какой! А в Москве в это время что делается, особливо на Хитровом, -- не накажи Создатель!.." Но это восхищение природой было мало понятно деревенским жителям, зато располагала всех к себе другая черта в Алексее: это его теготение к крестьянским работам. Бывало, в яровую или в паровую пахоту -- идет ли обедать Алексей из стада или обратно, и если он заметит, кто недалеко пашет, то непременно подойдет к нему и начнет просить: "дай, дяденька, попахать", -- и когда ему дадут, он схватится за рожки плуга, склонит голову на бок и идет следок в следок, ступая по борозде и всем существом своим углубляясь в работу. Проведет борозду, другую, раскраснеется весь, глаза загорятся; сменят его, побежит он в стадо, а сам чуть не прыгает.

Но давалась ему пока из крестьянских работ одна пахота. Прибегал он, бывало, и на покос, брал у кого-нибудь косу, но у него ничего не выходило: то, глядишь, гребень нескошенный остался, то под валом не достанет; захочет поправиться -- носом в землю косу воткнет; два раза напалки ломал, а один раз совсем косу из пяты вышиб; и уставиться он с косой почему-то никогда как следует не мог. Другой стоит прямо, развязно, а у этого ноги согнутся, спина выдастся, и руками машет так, как будто они у него связаны в плечах. Десяти шагов, бывало, не пройдет, упреет весь, запышется, точно Бог знает, какую тяжесть ворочает. Глядя на его работу, бывало, поднимали смех:

– - Где тебе косить: не на том, брат, ты замешан!

Алексей всегда очень конфузился своей неудачи. Глядя на него, бывало думаешь: ну, теперь шабаш, не будет малый больше работы просить -- отучился; но не тут-то было: придет еще утро, глядишь, Алексей опять выскочит из кустов и опять у кого-нибудь косить просит.

Но еще труднее давалась парню молотьба. Осень для пастухов время более свободное, в особенности когда начнутся утренники: скотину долго не выгоняют. Вот, бывало, в такое время Алексей и начнет по овинам ходить, -- то к одному придет, то к другому, выпросит цеп и станет молотить. И как он ни старался, как, видимо, ему ни хотелось поскорее выучиться молотьбе, все-таки она ему не давалась. Должно быть, у него был плохой слух, не мог он ладить; половины посада, бывало, не пройдет -- и других расстроит, и сам до того извихляется, что на него жалко глядеть: весь взмокнет, глаза осовеют, едва отдышаться может. Его, бывало, отговаривают: "Оставь, Алексей, не мешай, ступай один молоти, сколько хочешь". Отойдет он в сторону, повозит, повозит цепом, опять в артель хочется; станет в артель -- опять выходит то же. Так и не выучился он в эту осень молотьбе.

На зиму Алексей опять было нанялся к Вавиле, но в эту зиму у сапожника как-то случилось мало работы, и он дожил у него только до пол-зимы, а потом к Вавиле как-то заехал управляющий из соседнего имения, увидал парня и переманил его к себе. Подговорил он его на год: зимой ходить за скотом и чинить сбрую, как может, а летом пасти стадо.

V.

Алексей скрылся из нашей деревни, и его понемногу стали было забывать. Забыл было и я. Как вдруг, совсем неожиданно, мне пришлось с ним снова встретиться… Это было прошлой весной. Я ходил в наше волостное правление справиться, нет ли мне чего с почты. Выйдя из конторы, я хотел было уже спуститься с мостенок крыльца, как справа меня кто-то окликнул.

Я оглянулся. С лавочки крыльца поднялся и подошел ко мне молодой еще малый, лет 25-ти, в потрепанной фуражке, кафтане, подпоясанном выцветшим кушаком, за которым был заткнут топор. Я вгляделся в его лицо, опушенное молоденькой белокурой бородкой, покрытое веснушками и слегка добродушно улыбающееся, и оно мне показалось знакомым. Остановивши на пол-минуты взгляд на этом лице, я окончательно припомнил, кто это: это был Алексей.

– - Домой идешь? Пойдем вместе, -- проговорил Алексей.

– - Пойдем, -- сказал я, и еще раз с удивлением поглядел на Алексея. Мне было удивительно то, что парень имеет такой степенный вид: и кафтан, и сапоги, и топор за поясом, -- прежнего золоторотца

в нем и следа не осталось.

– - Ты как сюда попал?
– - спросил я Алексея.

– - Да работаю здесь с Качадыковым. По плотницкой части и орудую.

– - Так куда же ты идешь теперь?

– - Домой; на праздник-то дома побывать захотелось.

– - Где ж твой дом?

– - В Николаевке. Мимо вашей деревни итти. Я в трактире услыхал, что ты тут, и думаю: побегу скорей, вдвоем-то охотней, вечер уж.

– - А ты разве вечером боишься?

– - Бояться не боюсь, а все-таки лучше вдвоем, веселей как будто.

– - Как же ты говоришь -- в Николаевке твой дом, когда ты яковлевский родом?
– - опять спросил я, вспоминая родословную Алексея.

– - Был я яковлевский, а теперь стал николаевский.

– - Как же это случилось?

– - В дом туда вошел, ну и приписался.

– - К кому же?

– - Ко вдове одной молодой.

– - Значит, ты теперь крестьянином стал?

– - Как есть, в полной видимости; и дом на меня числится, и в бумагах везде пишусь.

И сказавши это, Алексей расцвел широкой счастливой улыбкой.

VI.

Мы вышли из деревни, где было волостное правление, и очутились среди поля. Я спросил, когда Алексей вошел в дом -- как это устроилось. Алексей стал рассказывать мне все подробно.

– - Такой случай подошел, все и устроилось. Я тогда у Ивана Иваныча жил (Иваном Иванычем звали того управляющего, который переманил Алексея от Вавилы); второй год уж я у него жил. Ну, жизнь была мне хорошая, нечего сказать, и Иван Иваныч был мной доволен, и мне пожалиться на него не на что было. Работу я, что полагалось мне, справлял; пьянствовал редко, разве когда в праздник на рынок куда отпросишься, или еще какой случай выйдет. Денежки я зря не тратил, справил на них одежонку, обувочку; Иван Иваныч уж меньше на скотной-то меня держал, а все больше около себя: то куда поедет -- за кучера с собой возьмет, то послать куда нужно -- пошлет; ну, меня, это, заприметили кругом, всяк этак к тебе: "Алексей, здорово!" В праздник в гости зовут. Один раз зазвали меня в Дубровку, в кабак; тамошние мужики и говорят: "Надо тебя, парень, женить".
– - Жените, говорю, только куда я жену приведу, где у меня угол?
– - "Вот, говорят, беда! Мы тебе такую отыщем -- с своим углом, да не с одним, говорят, а с четырьмя, коли хошь".
– - Дай Бог час, говорю.
– - Вот и повели меня к одному старику в этой деревне. Я думал, они в шутку, ан дело-то взаправду затеяли. Гляжу, принимают нас честью и все показывают в дому. Дом исправный, и детей у стариков только одна дочь, невеста, на вид ничего, толстомясая такая и обходительная. Старик говорит: "Бей по рукам, я на тебя пол-дома подпишу".
– - Я говорю: -- Надо подумать.
– - Так пока и оставили не решёмши дело.

"Ушел я к себе. Хожу, это, думаю, что делать? как быть? И так и этак разум шатается. Если выйти, знамо, будет хорошо: свой угол, свое хозяйство, жена -- чего ж еще хотеть… А каковы они люди? Ну, как они какими нехорошими окажутся. Их-то трое, они все родные, а я-то один: заклюют они меня, коли какая незакрутка. Хожу я этак, мозгами раскидываю; дело было осенью, в стаде я в это время находился. Вдруг приходит ко мне в стадо бабочка одна с обратью на руке.
– - "Не забегала ль, говорит, к тебе, молодчик, лошадь?
– - Нет, говорю, не забегала, а что?
– - спрашиваю.
– - Да лошадь, говорит, от сарая ушла, не знаем, куда и девалась.
– - А откуда ты?
– - Из Николаевки". Только сказала она это слово, то мне вдруг и пришло в голову: дай-ка я ее про свою невесту спрошу, -- Дубровка-то ведь с Николаевкой рядом, -- не знает ли она что про нее? Гляжу я, это, на нее и спрашиваю: -- А что, голубушка, знаешь ты Савелья Максимова дубровского?
– - Знаю, говорит.
– - И девку его знаешь?
– - И девку знаю.
– - Скажи, говорю, на милость, какие они люди?
– - Люди, говорит, хорошие, да жалко Бог смерти не дает.
– - Отчего?
– - Да так, такой народ.
– - Чем же они плохи-то.
– - Поглядела на меня бабочка и говорит: -- Вот что, молодец, я догадываюсь, зачем ты спрашиваешь-то про них: у нас есть слушок, что они какого-то парня в дом принимают так это, должно быть, тебя; так я тебе по правде истинной скажу. Лучше ты не губи своего века, не связывайся с этими людьми.
– - Да почему так?
– - А потому: не люди это, а идолы.
– - Чем же?
– - А тем: старик очень скуп да строг, да дурашлив, с ним и соседи-то замаялись, жимши; а девка-то, може, никуда не годится, она у нас вот уж третий год как с кабатчиком живет.
– - Как же, говорю, у строгого отца, а такая слабость?
– - Он насчет этого-то не строг; кабатчик человек богатый, не задаром любит, а когда из наряду что купит, когда деньгами подарит, а старику-то это на руку: на стороне добудет -- из дома меньше спрашивает, мол". Как услыхал я это, так сразу и порешил: ну, думаю, эта невеста мне не подходящая: к такой в дом итти -- лучше неженатому ходить.