Алексей заводчик

Семенов Сергей

VIII.

– - Ну, дождались мы Красной горки -- окрутились. Перебрался, это, я от Ивана-то Иваныча в свой дом. С женою, это, у нас любовь и согласие, в делах управка, как нельзя лучше; и спахал, и посеял я, все сам, -- в охотку-то и легко и просто все казалось; в покос и косы отбивать научился, и косить малость притрафился. Пришло жнитво, погода жаркая, рожь перезрела; стали жать -- сыплется; надо спешить; а как никогда не жинал-то я, -- у меня дело-то и не спорится. Я так и этак гнусь -- ничего не выходит; один раз поторопился да руку серпом обрезал; стало совсем мне нельзя и горсти набрать… Расстилается одна моя Авдотья по полосе, а я снопишки таскаю да крестцы кладу; вижу -- и трудно бабе, и на меня-то ей досадно, а ничего я не поделаю. Ну, кое-как сжали рожь, стали снопы возить; нужно в копну класть их; послала меня моя баба

на копну, а я тут ничего не умею сделать. Пошел, поглядел, как люди кладут, стал сам так заводить; доклал до середины -- она у меня как разъедется! Ржи сколько обмолотилось -- страсть! Накинулась на меня моя баба, начала ругать. Стал я перекладывать копну, склал кое-как. Пошли мы овес косить -- опять у меня не выходит дело: то осыпается, то путается. Подойдет ко мне баба, возьмет сама косу: "Ты вот так-то, ты вот так-то", -- учит, у ней и не осыпается, и кладется как следует; а я возьму косу -- опять ничего не выходит, просто хоть что хошь, -- взяла меня досада на себя: какой ты -- думаешь -- человек, когда ты вот каких делов не можешь сделать! И так после этого мне скучно стало, что в глаза людям не хочется глядеть. Ну, кое-как скосили овес, нужно было за сев приниматься, стали семена готовить, подошли к копне-то, сунулись в нее, а она срослась -- мыканка-мыканкой, и не растащишь верхние снопы-то; после жнитва-то дождички прошли, ну, значит, копны-то и пролило. Как увидала это моя Авдотья, да как завоет в голос: "Какая я горькая, несчастная! Приняла я к себе человека, думала, он мне будет кормильцем-работником, а он, вместо того, выходит моим разорителем. Как мне будет с ним век прожить?"

Она плачет, а я молчу; стою да думаю: "Ах ты, золоторотец несчастный, куда ты сунулся с суконным рылом в калашный ряд, что ты вздумал чужой век заедать? "И такое меня в ту пору взяло уныние, словно эти дела, каких я делать-то не умел, заповедные, будто их и делать нельзя было научиться.

Ну, опосля всего этого, гляжу, моя баба стала уж не та: нет от нее ни слова ласкового, ни смешка, ходит -- в землю смотрит, только мне и утешения дома -- мальчишка. Полюбил, это, меня мальчишка пуще отца родного, так и виснет у меня на шее, так и вьется вокруг меня, как собачонка, а сам все, это: "тятя да тятя, тятя миленький, миленький, тятя хорошенький". Гляжу дальше: она и на ребенка-то стала коситься, когда он ластится-то ко мне, да стала оттаскивать от меня.

Дошло дело до Михайлова дня. В Михайлов день в той деревне, откуда моя Авдотья родом-то, праздник справляют; ну, мы раньше-то, когда еще в ладу друг с дружкой жили, в гости туда собирались, и теща, это, когда у нас была звала: "приезжайте, приезжайте -- смотрите".
– - Ладно, говорю, приедем.
– - А тут, как пришло время ехать, гляжу, собирается моя Авдотья одна, а мне и помину не делает. Вот так раз, думаю, распрогневалась моя баба совсем, ну да что ж делать. Запряг, это, я им лошадь, усадил мальчонка -- отправились они; остался домовничать.

Скучно мне одному дома-то показалось. Убрал я скотину, запер избушку и отправился в Дубровку, в кабак. Прихожу, народу много, и николаевские кое-кто сидят; за одним столом, гляжу, Фильчак помещается, -- парень такой у нас есть там, живет он в Москве в разносчиках; лето там торгует всякой всячиной, а на зиму-то домой приходит. Смолоду-то он плохо жил, а года три хорошо у него дела пошли, рублей по четыреста в лето-то добывал он и домой приносил. Хозяйство поправил вот как! Ну, знамо, человек денежный, рисковой; сидит, это, пиво пьет, разговоры разговаривает; увидал меня: -- Садись, говорит, со мной.
– - С какой стати? говорю.
– - Садись, познакомимся.
– - Ну, сел я к нему за стол, он наливает, это, мне стакан пива: -- Пей, говорит. Я выпил.
– - Что ж ты, говорит, с женой в гости не поехал?
– - Так, говорю, не поехал.
– - Дурак, говорит, ты от такой бабы отбиваешься: она, говорит, золото, а не баба.
– - Ну, говорю, какое золото, тем же добром набита, как и все люди.
– - Нет, говорит, ты ее раскусить не можешь; я, говорит, холостой был, с ума по ней сходил.

Чего ж ты, говорю, замуж ее не взял?
– - Сватал, говорит, да не пошла, бедностью моей побрезговала, согласилась лучше вот за Мишку, первого-то своего мужа, пойти, -- ан не знаешь, где найдешь, а где потеряешь: от Мишкина-то добра ничего не осталось, а у нас чего хочешь, того просишь.
– - Выпил он тут еще и говорит: -- Отчего это такого закона нет, чтобы можно было женами меняться; вот мы тогда поменялись бы с тобой: ты бы мою взял, а я твою -- согласился бы?
– - Не знаю, говорю, и думаю, все это шутит он, а он выпил еще да так разошелся, что в слезы ударился.
– - Что мы за несчастные такие, говорит, не можем так сделать, как хочется нам: полюбил я, говорит, твою жену, а владеть ей, говорит, не могу!
– - Стало мне еще тоскливее. Пришел я домой, лег спать, лежал, лежал, ворочался, ворочался

и что-то ни что передумал. Вспомнится, это, как Фильчак расхваливал Авдотью, словно лестно это мне станет, а как представлю, как она со мной-то обходится, и обольется сердце кровью. И зачем я, думаю, только связался с нею, зачем в дом пошел, променял свою волюшку! И стало мне думаться незнамо что. Думается, что она теперь уж не будет меня больше и любить, захочет -- выгонит и из своего дома, имеет она эту праву: я еще не приписан к ней. И чую я, что беды в этом большой нет, -- пока голова на плечах, нигде я не пропаду, -- а ноет мое сердце; понял я, что очень уж я привязался к бабе с мальчиком. Чтобы утешить себя, представил я, что это временно баба разобиделась на меня, что она вовсе меня не разлюбила, -- любила же она меня первое время. Вот, думаю, после праздника приедет, совсем другое повернет. Успокоил, это, я себя немножко и заснул.

IX.

Прошел праздник, приехала моя Авдотья; вышел я ее встречать; думал я, она меня лаской встретит, а она на меня почти не глядит. Снял я мальчишку с саней, выпряг лошадь, поставил на место.
– - Весело ли погуляли? спрашиваю.
– - Весело, отвечает баба и как-то сквозь зубы.
– - Ты бы мне хоть бражки кувшинчик привезла с праздников-то, говорю шутя.
– - Побоялась -- замерзнет, говорит.
– - Ну, это дело другое, говорю, -- а я тут московской бражки отведал, и рассказал я, как Фильчак меня угощал и как ее все хвалил. Услыхала это моя баба да как расплачется. Я ее уговаривать, утешать: -- Что ты, говорю, что ты!..
– - а она мне ни слова. Упало мое сердце, и свет Божий не мил стал.

Дальше -- больше, дела наши не меняются. Баба все насупившись ходит, даже ребенок не так ластиться ко мне стал. Потом по вечерам стала баба уходить куда-то. Раз ушла, другой ушла, -- на третий пошел я искать ее и нашел у Плотинкиных. Есть такая там семья у нас, народ обходительный, изба большая, все, бывало, к ним сходятся, кому делать нечего. Вот и моя Авдотья стала туда ходить. Подошел я под окно, -- сидит разного народу этак человек шесть, и моя баба тут, и Фильчак этот там же сидит; треплются, должно быть, о чем-нибудь хохочут. Мою бабу и узнать нельзя: такая-то веселая, тоже смеется, говорит что-то, глаза блестят. Позвал я ее домой. Пришла она в свою избу, и опять с нее все веселье свалилось, опять стала пасмурная такая да нелюдимая; заглодало мое сердце Бог знает как. Любит, думаю, и она этого Фильчака, а я-то ей противен стал. И как подумал я это, пуще прежнего задушила меня тоска. Что тут, думаю, делать?

Думал, думал, -- ничего не придумал, а тут еще одна неприятность вышла. Надумали наши мужики кусок земли дубровскому кабатчику сдать. Земля-то хорошая была, луговина невытрепанная, десятин 18, -- он и наточил на нее зубы, подпоил кое-каких горланов и закинул крючок. Давал он по 2 рубля за десятину на девять лет, цена дешевая, только одно и лестно -- за половину срока деньги вперед отдавал; а все-таки не всем хотелось отдавать землю, и я тоже против был, потому знал, что подпоенный народ на то клонит. Потом я слышал, когда у Ивана Иваныча жил, как он говорил, что цельная земля для нашего места только дорогого и стоит, -- потому с нее можно и хорошие урожаи получить, и мягкой земле за это время передышку дать. Ну и я кричу на сходу: -- Не нужно землю сдавать.
– - Эти горланы-то как услыхали да как напустятся на меня: -- Какую ты имеешь праву голос подавать? Ты, говорят, не наш, и знать мы тебя не хотим. Староста, гони его со схода!
– - Пришлось мне замолчать. И как понял я, что это за дело мое, и еще пуще разобрала меня тоска, думаю: "Никуда я не гожусь, ни в пир, ни в мир, ни в добрые люди".

Подошла зимняя Микола; с утра опять сходка собралась, стали сговариваться опять лесу, как летось, деревней у Ивана Иваныча покупать. Прихожу я к своей Авдотье.
– - Что ж, говорю, баба, возьмем лесу полоску? Зимой-то делать нечего, перевозим, а весной перепилим, крупные-то в город на рынок свезем, а сучками сами протопимся -- все польза будет.
– - Она мне на это ни слова. "Ну, ни слова -- ни слова, думаю, -- шут с тобой, надоело мне тебе кланяться-то; ты от меня рыло воротишь, и я тобой не обязан очень", -- плюнул да и пошел вон из избы.

После обеда, гляжу, это, теща приезжает. Сперва-то я подумал, не помирит ли она нас, а как вошла она в избу-то, поглядел я на нее -- ну, вижу, не тем пахнет: жена на меня волком глядит, а теща -- совсем медведем.

Попили чайку, это; пообогрелась теща; я наготовил корму скотине к вечеру; вхожу в избу, а они сидят, это, под середним окном и разговаривают. Скинул шапку, это, я, сел под конец стола, сижу, молчу. Поглядела на меня теща и говорит:

– - Что ж, милый человек, коли хозяйствовать нужно, так путем; ежели в поле работать Бог дару не дал, надо на стороне где промышлять: другие мужики в Москву на зиму-то ходят.