Аленкин клад. Повести

Краснобрыжий Иван Тимофеевич

«Аленка, прости меня за „девку не промах“. Я не хотел подумать худо о тебе. Сам не знаю, как это получилось».

Она шагала со мной рядом и твердила свое:

— Вот если бы люди каждый день дарили друг другу по капле радости. Представь, какой красивой была бы жизнь на земле. Неужели людям это трудно делать?

Тропинка обогнула приземистый барак и привела нас к финскому домику с белым флагом на крыше. Метрах в двадцати от домика, на полянке, я увидел вертолет, гору ящиков, бочки…

— Вот и наша база, — пояснила Аленка. — Но почему никого не видно? Ах, да!

Сегодня суббота. Если Гукин ушел на охоту — сутки, а то и двое проторчим здесь.

Тревога Аленки оказалась напрасной. Гукина мы нашли у колодца. Растирая розовое тело махровым полотенцем, он на наше появление не обратил никакого внимания. Коротконогий, всклокоченный, с широкой грудью, заросшей бурыми волосами, он походил на медведя. Закончив растирание, Гукин стал подпрыгивать на носках и, пыхтя, наносить воображаемому противнику удары. Аленка раза два окликнула его — напрасно. Он по-прежнему молотил «недруга» кулаками — гирями и шумно выдыхал из могучей груди: «Пых-пах! Пых-пах!»

Аленка, щелкнув затвором карабина, выстрелила вверх.

— У меня выходной, — отозвался Гукин. — Я привык уважать советские законы.

Аленка дослала в ствол карабина новый патрон и пошла на Гукина. Он заискивающе улыбнулся, сделал еще пару приседаний и, подняв руки вверх, трагическим голосом прогнусавил:

— Паду ли я, сраженный пулей…

— Кончай паясничать! Мы к тебе четверо суток добирались…

— Помилуйте, богиня!

— Вот он весь тут! — шепнула Аленка. — Но я знаю его слабинку.

Гукин что-то гнусавил о правах каждого гражданина на отдых, намерении махнуть в тайгу… Аленка, почувствовав, Что он действительно может улизнуть от нас, пошла на хитрость.

— Антон Сидорович, — ласково обратилась она к Гукину. — Ловите минуты счастья. Такого может не повториться.

— Что я слышу?

— Я к вам с писателем в гости пожаловала. Вы давно мечтаете завести творческую дружбу с человеком, понимающим толк в поэзии. Знакомьтесь.

— Щетинин, — представился я.

— Рад! Очень рад с вами, так сказать, персонально… Читал! Читал вашу «Совесть в крапинку», «Закрытые окна»… — Гукин перечислил пяток моих фельетонов, несколько корреспонденций и елейным голосом продолжал: — Я ведь тоже в некотором роде пытаюсь глаголом жечь сердца. Правда, мы работаем в разных жанрах. Но это суть дела не меняет. Я больше нажимаю на романы в стихах. Наши поэты почему-то перестали их сочинять. Но об этом после. Разрешите, так сказать, для первого знакомства одну главу из нового романа?

— Пожалуйста.

Я шар земной держу на ладони! Могу и на пальце, как глобус, вертеть…

Мне захотелось крикнуть: «Хватит!» Аленка шепотом взмолилась:

— Не перебивай! Ты нас погубишь!

Гукин, не щадя голосовых связок, выкрикивал строчки, жестикулировал, тряс всклокоченной головой. По отдельным словам я понял, что он и звезды, и луну, и солнце в карманах носит. А что касается морей, океанов и «протчих»

водоемов, он может слить их в один бокал и, если захочет, в день опохмелки тремя глотками осушит хрустальный кубок с «влагой водяной».

Минут через пятнадцать Гукин сделал передышку, снисходительно посмотрел на нас и предложил оценить еще одну главу из лирико-драматической трилогии. Я понял, что возражать бесполезно, махнул рукой. Валяй, мол, паря!

Любовь моя огнелюбистая! У нее кровь — горячекровянистая! Она жарче огня огнистого, Ярче солнца солнценистого! Она — как вулкан развулканистый…

Все было в Гукинской любви: и страхи нечеловеческие, и океаны «ревности-ревнистой», и «смерчи-ураганы», и… Ей только не хватало одного: чудного мгновенья.

«Ну как?» — глазами спросил меня Гукин.

— Браво! Браво, Антон Сидорович! — зааплодировала Аленка, подмигивая мне. — Прочитайте еще что-нибудь.

— Хочется послушать более компетентных товарищей, — охрипшим голосом произнес Гукин.

— Мне больше корреспонденции строчить приходится, — покривил я душой. — Но зерно у вас есть. Есть и полова. Половы, пожалуй, больше. В нашем деле ведь как бывает: тонну бумаги изведешь — два свежих слова добудешь.

— Я о своей поэзии, — не унимался Гукин. — Лично вам нравится?

— Потрясен! Честное слово, потрясен!

— Варимся, так сказать, в собственном соку. Настоящих ценителей поэзии среди наших камнещупов не встретишь. Сам — поэт, и критик, и слушатель. Прямо скажу: не легко! Но я духом не падаю! Да, кстати, а вы как в наших краях оказались? Сюжетиков, так сказать, подхватить свеженьких прилетели? Этого добра здесь навалом! Желаете, я вам сотню подарю!

— Беда у нас, Антон Сидорович, — заторопилась Аленка. — Большая беда! Криница в тайге умирает. И продукты кончились…

— Почему не связались по рации?

— Она испортилась. Помогите, Антон Сидорович. Вся надежда только на вас.

Гукин помрачнел и вопросительно посмотрел на меня. Я понял, что он, набивая себе цену, хочет услышать мою просьбу, и поддержал Аленку:

— Действительно, дело дрянь. Надо как-то развернуться побыстрее.

— Я всех рабочих в город отпустил. И вертолетчики на рыбалку подались.

— Рабочих заменим мы, — не отступала Аленка. — Вертолетчиков сиреной можно вызвать.

Гукин потер ладонью толстую шею и, не претендуя на гонорар, поинтересовался, как «протолкнуть» в печать отрывочек из романа, затем согласился отпустить продукты.

— А рацию? — напомнила Аленка.

— Ладно!

— Я всегда говорила: поэты — чуткие люди! И палаток бы новеньких парочку. К нам приехали на практику московские студентки. Сами понимаете, неудобно девушкам вместе с мужчинами спать.

— Хорошенькие? — приосанился Гукин. — Надо заглянуть к вам: бытом, так сказать, поинтересоваться, тем-сем…