Аленкин клад. Повести
Шрифт:
Короткий ужин и отбой. Аленка клубочком свернулась на охапке сушняка и, подложив под голову кулак, быстро уснула. Я, подбрасывая в ненасытный костер сушняк, вначале не замечал, как летит время, но потом оно стало тянуться медленно, тоскливо и нудно. Чтобы как-то развеять скуку, я стал ножом вырезать на крепком полене фигурки лошадей, звезды… Они у меня получались, несомненно, хуже, чем у Виктора Гончарова. Но я духом не падал: резал и резал ножом полено, пока от него не остались рожки да ножки. Потом я принялся за шестиногий корень. Пузатый, с длинными щупальцами,
Мой осьминог вначале получился похожим на огромного таракана, а когда на нем обломились щупальца, он сделался свиньей без ушей, затем лягушкой, ежом и, наконец, шаром, напоминающим куриное яйцо.
Время за бестолковой работой пролетело незаметно. Аленка, проснувшись без побудки, посоветовала мне прикорнуть пару часиков.
Костер, Аленка с карабином, звездное небо и большая-большая луна куда-то исчезли, и только два мохнатых медведя еще долго лезли со мной обниматься, предлагали забить партию в «козла»… Я не помню, как один медведь обернулся редактором нашей газеты да как закричит:
— О-че-р-р-р-к в но-ме-р-р!..
Сны остаются с нами. А жизнь, полная тревог и суеты, голосом Аленки скомандовала подъем. Темно-малиновые головешки костра мы присыпали землей, залили водой и, поеживаясь от предрассветной прохлады, потопали к реке. Говоруха, одетая чистым туманом, мне напомнила полосу пушистых облаков под крылом самолета. И если бы не тихие всплески волн да не глуховатые удары хвостами жирующих тайменей, можно было бы еще подумать, что мы очутились в узком ущелье Кавказских гор, где по осени целыми днями клубятся туманы.
— Не рановато отправляемся? Впереди ничего не видно.
— Чудак! Неужели не чувствуешь в этом красоты? А еще о геологах писать собираешься. Какое же ты имеешь право говорить словами Гойи: «Я это видел»?
Возражать Аленке с моей стороны было бы непростительной глупостью, которую она могла легко принять за трусость. А я парень не робкого десятка. Правда, на колхозной птицеферме храбростью не отличился. Но вы меня поймите правильно: не мог же я в колхозе прослыть убийцей. Человек я сознательный и общественную живность напрасно губить не намерен.
Глава пятая
Аленка. Милая Аленка! Двое суток, проведенные вместе с тобой, убедили меня окончательно, что такие люди, как ты, действительно и солнцу и ветру родня.
Первые минуты путешествия в тумане казались полными неожиданностей. Может быть, я устал, готовясь к встрече со стерегущей бедой. Может быть, человек так устроен, что в любой обстановке только и силен тем, что не теряет веры в победу. А опасностей и разных каверз на Говорухе было хоть отбавляй. Аленка, не обращая внимания на молочную темень, напевала «Бирюсу» и вела себя так спокойно, словно мы плыли но знакомому, хорошо изученному пруду, в котором и воробью-то утонуть грешно.
На восходе солнца туман стал рассеиваться,
— Вот дуреха! — незлобиво обругала самку Аленка. — Не бойся. Не пугайся, милая.
Маралуха, выбравшись из воды, отряхнулась и языком начала согревать крохотного детеныша. Он ушастенькой головкой уткнулся ей между ног и, повиливая хвостиком, жадно припал к вымени.
— Попадись она браконьеру — конец! — поглядывая на маралуху, вздохнула Аленка. — Такое мирное животное и не щадят люди! Какое же надо иметь сердце?!
— Мы же косача не пожалели.
— Ну и что? — насупилась Аленка. — Если бы у нас были продукты, я бы никогда не разрешила тебе его убить.
И не забывай: косач — птица, маралуха — животное. Ну, самца по лицензии убьют — ладно. А вот самку… Да еще с таким ушастеньким… Пожил бы ты здесь, посмотрел бы, как двуногие шакалы все живое губят, — не такую бы песню запел. Конечно, люди не все одинаковые. Наш Елисеевич один раз сам чуть не утонул, спасая такого вот малыша.
А другим — плевать! Они ради проверки глаза на меткость сохатого завалят.
Аленка, Аленка! Милый ты мой таежный человек! Для тебя и звери, и рыба, и камни — святое наследие земли. Ты обо всем говорила с болью и только молчала о себе.
Туман уползал в звенящую от птичьих голосов тайгу. Аленка вытащила из кармана куртки блокнот и стала заносить в него какие-то пометки, — Пометки она подчеркивала жирными линиями, обводила кружочками и тихо напевала «Бирюсу».
Говоруха, покачивая плот на волнах, петляла и петляла по тайге. Когда солнцу надоело стоять в зените и оно стало клониться к западу, Говоруха выбралась из кедрача и помчалась вдоль отлогих песчаных берегов. Аленка спрятала блокнот в карман куртки и озадачила меня неожиданным вопросом:
— Ты женат?
— Успел!
— Любишь?
Отвечать на вопрос мне не хотелось. В молчании я тоже не видел особого резона и решил, как обычно поступают в такие моменты, клин вышибать клином:
— Ты же сама говорила, что люди о своих чувствах признаются не каждому.
— А ты расскажи. Я часто думаю: почему люди вначале женятся, затем — разводятся? Не пойму я этого. Честное комсомольское, до меня это не доходит! У старших начну спрашивать — молчат. А если объясняют, то обязательно туманно, путано. В книгах писатели больше женщин обвиняют и непременно к разводу за уши притягивают колхоз, Сибирь… Обидно, черт возьми, читать такие романы, в которых умные, красивые женщины настоящими подругами жизни бывают только до первого испытания. Неужели все женщины мещанки?