Аленкин клад. Повести
Шрифт:
— Голова на высоте закружилась. И я… я трухнул малость.
— Ты, Алексеевич? — осекся Гришин. — Прости. Не обессудь, дорогой.
— Бывает, Денисович. Бывает.
— По местам! — прокричал Задольный.
Снег проскрипел под ногами добровольцев. Иван Алексеевич Гай надел холодную маску противогаза и, сжимая в руке веревку, замер. Ожидание условной команды, полное щемящей тревоги, ему показалось бесконечным. Чтобы как-то побороть нарастающее волнение, он повернулся в сторону Задольного, окаменевшего с битой в руке, и стал считать до десяти.
Удар биты о стальную рельсу в морозной темени разлился густым гулом. Иван Алексеевич, приседая, рванул веревку.
Гай сорвал с головы маску противогаза и, услышав стон, обернулся. В трех шагах от себя он увидел Аню Подлесную. Она пыталась встать на ноги и, охнув, уткнулась лицом в сугроб. Иван Алексеевич метнулся к ней, но его опередил Задольный.
— Что? Что случилось? — приподнимая Аню, испуганно спрашивал Игорь. — Аня!.. Аня, что с тобой?
— Соединительную этажерку сорвало с колонны, — упавшим голосом пояснил Гришин. — Я успел отскочить, а ее…
Гай и Задольный бережно, как уснувшего ребенка, положили Аню на раскинутое пальто.
— В медпункт! — заторопил Гришин. — Быстрее в медпункт!
Дорога, облизанная ветром, зазвенела у людей под ногами. Задольный обогнал бегущих и, что-то прокричав, растаял в темноте.
У белого домика со светящейся вывеской «Медпункт» врач встретил запыхавшихся коротким приказом:
— В машину!
Аню положили на запорошенные снегом носилки.
— В машину! — повторил врач.
Игорь, прикрыв Аню своим пальто, отошел в сторонку. Санитарная машина фыркнула, взвыла сиреной и выскочила в распахнутые ворота.
Глава седьмая
Тишина в кабинете Задольного помогла Гаю немного успокоиться. И хотя он не чувствовал себя безучастным человеком во время борьбы людей за спасение платиновых катализаторов, но и подвига какого-то в личных действиях тоже не находил. Какой уж тут героизм? Просто в трудную минуту не расписался в трусости. Может быть, сделать смелый шаг его обязало положение первого секретаря горкома партии. Может быть, он решил идти на риск лишь потому, что верил в силу коллектива. Гай не старался искать ответа на вопрос. Но одним был доволен. Он мог честно смотреть людям в глаза.
«Беда стояла на пороге, — размышлял он. — С одной стороны, нам удалось увидеть истинное лицо друг друга. Но неужели мы должны всегда познавать себя только в трудном деле? Когда это у нас кончится?.. Еще вчера я считал Осокина человеком волевым, решительным… Эх, Осокин, Осокин!.. Да и Пилипчук себя хорошеньким показал. Кто их сделал такими людьми? Неужели жизнь по принципу: прячься за спину соседа?»
Мысли в голове Гая опережали одна другую. И о чем бы он ни думал, взвешивая причины, которые могли породить аварию, останавливался на людях. Одни для него стали близкими, понятными, другие — чужими, точно пришельцы с другой планеты. Эти «другие», по его убеждению, рядом с первыми стали жить по каким-то своим особым законам, радеть только за личное благополучие, не подозревая того, что в беде могут потерять все-все. Они, эти «другие», казались Гаю страшны еще тем, что порождают таких же трусов, как сами.
«Надо собрать бюро парткома, — решил Гай, — и во всем хорошенько разобраться».
В открытую дверь кабинета из цеха стали доноситься шаги рабочих, звон битого стекла, мягкое позвякивание бронзовых ключей, монотонный гул сварочных аппаратов и бойкая песня напильников: жить… жить…
Гай, погрузившись в думы, не заметил, как двое рабочих внесли в кабинет рулон брезента.
— Иван Алексеевич, — предложил Задольный Гаю, — поможем ребятам заделать окно.
— Ты меня, Игорь Николаевич? — встряхнулся Гай. — Ах да. Помочь надо? Поможем. Конечно, поможем.
Вчетвером они быстро затянули брезентом черный проем окна и навесили сорванную толчком дверь. В кабинете стало теплее, тише. Рабочие, убрав с пола битое стекло, снова ушли в цех. Задольный куда-то позвонил и попросил горячего чайку. Минут через пять в кабинете появилась пожилая женщина с алюминиевым чайником.
— Как настроение, Макаровна? — поинтересовался Задольный. — Крепенько напугалась?
— Теперь-то ничего, сынок. А как услышала, что на втором участке беда, сердце зашлось. Наше же все оно. Своими рученьками строили… Мой-то, сказывают, тоже лазил клапаны открывать?
— Было дело.
— Да неужто правда? — потеплевшими глазами взглянула на Игоря Макаровна. — Он у меня мужик вроде и тихонький, но рисковый. Понесу ему чайку горяченького. Пущай с морозцу кружечкой взбодрится.
Макаровна вышла из кабинета и направилась к пульту управления, где Василий Денисович помогал монтажникам устанавливать новую панель управления автоклапанами колонн синтеза. Гай, отхлебнув из кружки несколько глотков чая, припахивающего брусничным листом, спросил Игоря:
— Жена Гришина?
— Редкой души женщина. В кубовой чаек нашей смене малиной и брусничным листом заваривает. Другие свою малину в Москву на рынки возят, Макаровна на общее удовольствие выращивает.
— Пример вроде незначительный, — повеселел Гай, — но сколько в нем благородства. На таких вот людях, Игорь Николаевич, всегда Русь держалась.
Кружка горячего чая немного согрела Гая. Он снова присел на диван и откинулся всем телом на мягкую спинку.
«Такие люди, как Гришин, Макаровна, Глыба, Аня Подлесная, Незабудкин… — размечтался Иван Алексеевич, — это наша красота, гордость, опора… А подлецы?.. Хорошо, что в нашем обществе их единицы. Но как они живучи!.. Их мутузят, критикуют, понижают в должностях… а они живут и плодят зло. А кто в этом виноват? Виноваты мы сами. Сегодня прощаем подлости одним, завтра другим, третьим… Даже хуже того, когда честные люди берут негодяев за ушко, те начинают во всю глотку орать о свободе личности, гуманности общества… И находят своим поступкам защитников, добиваются всепрощения, ходят по земле с гордо поднятой головой, выдавая себя за страдальцев. — Гай, вспомнив пленум горкома, на котором обсуждался вопрос о самодисциплине коммунистов, твердо решил: — Пустим цех и проведем бюро. Если мы эго не сделаем сегодня, завтра будет поздно. В текучке неотложных дел случай на втором участке станет событием минувшего, и мы, чего доброго, начнем действовать по пословице: „Кто старое помянет — тому глаз вон“».
Иван Алексеевич сидел на диване с закрытыми глазами, чувствуя во всем теле ту усталь, когда человеку хочется забыться в глубоком сне. Но как только в кабинете Задольного раздался голос Осокина, Гай открыл глаза и, стараясь побороть одолевающую дрему, потер ладонями виски.
Андрей Карпович, кошачьей походкой прохаживаясь по кабинету, начал каждого поздравлять с победой. Голос у него был окрепшим, веселым, да и сам он преобразился: грудь чуточку выпятил вперед, расправил согбенные плечи и по старой привычке стал солидно покашливать.