Аленкин клад. Повести

Краснобрыжий Иван Тимофеевич

Алексей Андреевич Светозаров поднял руку. Гости поутихли. Силыч от небывалого внимания к своей личности чуток прослезился, Краснопролетарцы постарались «не заметить» его слабость, прислушиваясь к голосу старшего Светозарова. Алексей Андреевич говорить на людях всегда стеснялся, а тут осмелел и произнес, пожалуй, самую длинную речь в жизни.

— Друзья и товарищи! — сказал он растроганно. — Я — простой сапожник. Дарьюшка — портниха… А вот сын наш, Виктор Алексеевич, вон куда пошел!.. А почему? Наша родная власть всем нам дорогу к счастью открыла и верный

путь указала. Я, друзья и товарищи, предлагаю выпить за нашу, пролетарскую власть, как она нам есть мать родная.

Гости не успели поставить бокалы на стол, слова попросил Силыч.

— Может быть, я, того самое, вперед забегаю, — улыбнулся старый металлист. — Да уж лучше раньше, чем никогда. Тут вот, значится, в чем дело. Да. Чем Виктор и Наташа не пара? Как оно там после будет, не ведаю, а сей мент, кумекаю, самый раз за жениха и невесту уважить по единой.

— Силыч, да ты, никак, в сваты подрядился? — захохотали гости. — Неужели они сами этот вопрос не могут решить?

— Оно-то, конечно, — стушевался Яков Силыч. — Но желательно и нам при таком деле не остаться в стороне.

Виктор покраснел. Старый металлист поднял наполненный бокал и предложил тост за счастье молодых. По такому случаю позвали к столу Дарью Федоровну, которая укладывала в другой комнате Марийку спать, предложили ей сказать детям напутственное слово. Она смотрела на мужа счастливыми глазами, и по щекам у нее катились слезы.

Луна расстелила в старой аллее светло-голубые дорожки. В темных, угрюмых башнях Донского монастыря сонно ворковали голуби. Чистое небо в рясных звездах дрожало и перемигивалось. Крупные звезды висели так низко над головой, что казалось, их можно было достать рукой, взобравшись на тополь, который стоял в стороне от аллеи.

Виктор радовался, что он снова в Москве, среди знакомых, друзей… Там, в Америке, ему думалось: «Вернусь домой и не узнаю родные места». А тут, наоборот, все оставалось прежним: деревянные домишки утопали в зелени, шумели вековые липы, хмурился угрюмый монастырь… И только ночная прохлада казалась удивительно чистой, сладковатой, как ключевая вода, когда ее пьешь в лесу прямо из родника, журчащего из-под цветущей черемухи.

«Хорошо! — наслаждался тишиной Виктор. — Теперь я знаю, чего мне так не хватало в Америке. Я никогда и никому не поверю, что русский человек может жить без России».

Наташа, склонив голову на плечо Виктора, вспоминала Одессу, детский дом на Дерибасовской, плачущую Марийку… В тот день она почувствовала в себе какую-то огромную перемену. Наташа долго не могла разобраться в нахлынувших чувствах, которые отодвинули все ее личное на задний план и заставили жить постоянной заботой о черноволосой робкой девочке. И на работе и в институте Наташа называла ее своей смугляночкой, не замечая, как Марийка входит в ее жизнь большим и светлым счастьем.

Пережитая Виктором радость во время встречи наконец улеглась. Он почувствовал себя всем сердцем дома, где было все близкое до боли и милое до бесконечности. Сидя

на скамейке рядом с Наташей, он тихо спросил:

— Ты читала письмо из Испании?

— Тяжелое, Виктор, оно. Я два дня не могла успокоиться. — Наташа помолчала. — Письмо написали боевые друзья Риваса. Он погиб в рукопашном бою. Его Анну фашисты раненой взяли в плен, привязали к дереву и разожгли у нее под ногами костер.

— Звери!.. Хуже зверей!.. Неужели они осмелятся пойти на Россию?

— Нет, Виктор, этого никогда не будет!

— Эх, Наташа! Одного из этих человекоподобных я хорошо запомнил. Он нас дразнил на пароходе красной подкладкой пиджака, как тореадор быков на арене. В Испании его кокнули. Такие, как тот, готовы весь мир залить кровью… А это в нашей литейке зори полыхают? — Виктор посмотрел на оранжевые всполохи в стороне завода. — Жарковато сейчас ребятам! Знаешь, Наташа, как я соскучился по заводу?

— Больше, чем по мне?

— Завод для меня — это ты, Силыч… Я готов хоть сейчас на смену. Повкалывал бы до седьмого пота, и на сердце бы веселее стало.

— Неужели ты скучаешь?

— Да нет. Все как-то сразу: и Антонио, и Марийка…

— И сватовство?

— Ты не желаешь?

— Может быть, я другого полюбила? Думаешь, на заводе мало хороших парней?

— Ты это брось! — Голос у Виктора погрубел. — Мы теперь не одни.

— Марийку я и с другим воспитаю.

— А я тебе ее не отдам. У меня есть письмо от Антонио. Ясно?

— Неужели ты подумал, что я ее отнимать буду?

— Опять разыгрывать начинаешь? Не выйдет.

— Чудак, — засмеялась Наташа. — Когда удочерим Марийку?

Виктор отвечать не торопился. Ему хотелось до женитьбы защитить диплом в институте, как это успела сделать Наташа, закончить работу над книгой по ремонту и наладке американских станков и сдать вступительные экзамены в аспирантуру.

— Чего же ты молчишь?

— Может быть, и я другую полюбил. Встретил вот так — и полюбил.

Наташа вскочила со скамьи и, закрыв лицо ладонями, всхлипнула.

«Ну и дурака я свалял! — спохватился Виктор. — Она ждала, надеялась… А я?.. Неужели она поверила?»

Наташа вытерла платочком заплаканные глаза, с каким-то отчаяньем махнула рукой и быстро зашагала по аллее.

— Постой!.. Я же пошутил!..

— Не провожай меня!.. Я сама!.. Я сама во всем виновата!

Злой и обиженный голос Наташи заставил Виктора остановиться.

«Что с ней? Я никогда ее такой не видел».

Каблуки Наташиных туфель рассыпали по аллее бойкий говорок и, постепенно удаляясь, затихли где-то у монастырской стены.

«Неужели это все? Нет, этого не может быть. Она же сама сказала, что во всем виновата».

Домой Виктор вернулся угрюмым. Дарья Федоровна, убирая со столов посуду, заметила, что сын встревожен, но расспрашивать его ни о чем не стала.

«Приморился с дороги, — решила она. — Отдохнет денек-другой и повеселеет».

— Мама, я сейчас тебе помогу, — снимая пиджак, пообещал Виктор. — Переоденусь и помогу.