Алкоголик. Эхо дуэли
Шрифт:
Матвей Матвеевич как-то особо горестно вздохнул (это было вполне просто объяснить воздействием алкоголя) и продолжил:
– По поводу последней дуэли Лермонтова существует куча заблуждений и поверхностных суждений, которые передаются из поколения в поколение. Мартынов представляется недалеким, упрямым и болезненно самолюбивым… Но кто теперь помнит, что он был правдивым, честным и смелым человеком? А между тем он прожил долго, и было много людей, которые поддерживали его морально, не давали сломаться, они называли его благороднейшим человеком, ставшим жертвой случая,
Свирина всегда поражали глубокие познания Матвея Матвеевича. Откуда он все это знал? Откуда мог знать? Ведь все эти знания были «не по профилю». Всю свою жизнь Матвей Матвеевич принадлежал скорее к политической сфере, а не культурной. О прежней своей деятельности Матвей Матвеевич обычно говорил так: «Да, я работал в одной конторе. Кажется, такое учреждение, где шлифовались законы, в старину называлось кодификационным отделом». При этом он не уточнял, как называлась его контора в более близкое нам время.
Он до сих пор поддерживал связи со своими коллегами, которые приходили и приезжали посмотреть на новинки его коллекции. Они понимали друг друга с полуслова и даже легко прощали друг другу ошибки, так было лучше для собственного спокойствия, так можно было сохранить уверенность в себе и в том, что контора, в которой они когда-то работали, тщательно отбирала людей и отбраковывала дураков.
Только откуда у него все эти подробности о дуэли? Он знает все – вплоть до номеров свидетельств о смерти, как будто Антикварщик непосредственно участвовал в тех событиях.
Во всем, что он говорил, чувствовалась сопричастность, словно Антикварщик сам видел, как падал смертельно раненный поручик Лермонтов, как умирал, истекая кровью… Можно было подумать, что это он мок под ливнем рядом с мертвым телом, дожидаясь транспорта из Пятигорска, а потом лично присутствовал при освидетельствовании тела доктором Барклаем-де-Толли…
И это требование немедленно достать этот самый пистолет. Зачем он ему?
Свирин ничего не мог понять. Одно он понимал точно, что этот пистолет необходим Матвею Матвеевичу, как что-то такое… Даже трудно найти сравнение. Это напоминало ему сказку про Кощея Бессмертного, душа которого на конце иглы. А игла в яйце, а яйцо в утке или где-то еще там…
Зачем ему этот пистолет, Свирин не понимал. Но он совершенно точно для себя уяснил иное: старику не видать пистолета как своих ушей, и неважно, для чего он ему нужен.
Он чувствовал, что пистолет как будто был хозяином, хотя неодушевленная вещь не может быть хозяином, наоборот, человек может распоряжаться ею по своему усмотрению.
Свирин пытался размышлять, но это было сложно. Он мучился, рылся в памяти в поисках недостающей связи. Казалось, вот-вот он все вспомнит, должен вспомнить, если сначала поймет, что именно должен вспомнить.
Пистолет… Он не достанется старому алкоголику. Хватит! Он и так всегда получал все, что хотел. Кончилось его время. Пусть сидит и перебирает свои побрякушки из ящиков, нечего лезть во власть. Пусть напивается своим коньяком, для него все в прошлом.
Похоже,
И все же зачем старому пню пистолет?
Еще одна игрушка для пополнения коллекции? Не похоже.
Свирин хотел узнать от Антикварщика побольше, поэтому не противился, когда тот в очередной раз велел ему допить стакан.
— А этот пистолет, – спросил Свирин, – действительно много стоит?
— С моей точки зрения, стоит, – ответил Антикварщик, словно произнося тост.
Он сидел в кресле и смотрел на Свирина осоловевшими глазами. Только мысли в голове были абсолютно трезвые, он словно заново оценивал своего партнера по бизнесу.
Не выдержав тяжелого взгляда в упор, Вадим перевел глаза в сторону и стал рассматривать висевшую на стене картину – контур женской фигуры, бюст, бедро. По-видимому, была изображена купальщица, пробующая ножкой температуру воды. Вдали сидела влюбленная пара. Розовое шелковое платье сохранилось, а кафтан на молодом человеке и талия и лицо подруги уже уничтожены временем.
А Матвей Матвеевич продолжал в упор рассматривать Свирина, пока тот сидел, уставившись на картину.
Антикварщик молчал, но при этом думал:
«Вадим, я чувствую твою истерику, которая съедает тебя изнутри, несмотря на всю твою внешнюю везучесть, квартиру в Крылатском и т.д. Дорогой, выше головы не прыгнешь, ты знаешь об этом и потому бесишься. Ты задушил бы меня собственными руками, если бы не был трусом.
У тебя никогда не было собственных мыслей. В начале любого совещания ты усаживался с листком бумаги и тщательно фиксировал каждую удачную мысль: в конце совещания ты любил подводить итоги, повторяя каждую удачную мысль с листка как свою.
Ты умел приспосабливаться. Но… Когда каждый против всех, нельзя быть вторым или третьим. Победитель получает все и ни с кем не намерен делиться.
Вот это ты, Вадим, хорошо усвоил. Но… Вадим, в тебе нет творческого начала. Нет, не было и не будет. А творческое начало – не галстук, его не купишь в самом дорогом бутике. Понимаешь, можно потерять все, кроме своего внутреннего мира. А можно сидеть в роскошной квартире и не быть в состоянии решить простую задачу. Чтобы руководить людьми, их надо чувствовать. Тебе это не дано, Вадим! И ничто тебе не поможет. Можно хотеть стать начальником и не иметь понятия, как управлять людьми».
Свирин почувствовал себя неуютно под пристальным осоловевшим взглядом Антикварщика. Чего он уставился? Больше не на чем взгляд сфокусировать? Людей давно не видел? Совсем спятил среди своих побрякушек.
Хотя Антикварщик был одинок и кроме домработницы никто не жил в его прекрасной квартире, он любил разделять свои эстетические и коллекционерские радости с кем-либо из приятелей и знакомых.
Так и Свирин пришел впервые в эту квартиру, чтобы разделить эстетические радости начальника, и щурился от слепящего света хрустальных люстр… Антикварщик его тогда поразил до глубины души.