Алмазная грань
Шрифт:
Мысли текли в голове медлительно, не поспевая за проворной водой, звенящей около самого уха. В неторопливом течении мыслей мелькнула вдруг одна, удивившая своею неожиданностью. Почему-то собственная жизнь показалась похожей на этот ключ, пробивший под землей многие версты, прежде чем вырваться на широкий, светлый простор. А теперь радостно звенящий родник уже не остановишь и не упрячешь снова под землю.
Можно ли было думать, что за какие-то два года так переменится жизнь деревенского плотника? Простодушный, малограмотный человек, которого частенько обводили вокруг пальца и ловкие хозяева,
С виду он остался прежним, немного угловатым, нескладным мужиком. По первому взгляду никто бы не сказал, что этот человек может быть неуловимым, осторожным, доставляющим полиции столько хлопот. Самое удивительное было то, что ни разу Кострова не удавалось захватить в облавах, ни разу никто не назвал его имени, когда шли аресты и допросы.
После освобождения из тюрьмы Василий ни на минуту не стал задерживаться в городе. Ушел сначала в Знаменское, где думал найти оставленного Ванюшку, а потом поспешил из поселка, пока не пришли солдаты, вызванные на усмирение взбунтовавшихся раешных жителей.
Привела знакомая дорога в родную Покровскую Садовку, но и здесь долго жить не пришлось. Насмотрелся Василий на то, как бедствовали соседи, как вставали прочно на горло всему селу «хозяйственные мужики», и, махнув рукой на все, решил навсегда распрощаться со своим селом. Жена не хотела бросать избу, да и сына она определила к делу: Ванюшка поступил на мельницу, к своим дядьям, которые побыстрее других пробивались в первый ряд крепких хозяев.
Не зная, где найдет он себе пристанище, Василий без раздумья отправился в город, надеясь узнать здесь что-нибудь про Никифора Ивановича, а потом уже подумать о работе.
Удалось разыскать в городе тех людей, о которых говорил ему слесарь, но встретили они Василия настороженно. Ничего не узнав про Никифора Ивановича и почувствовав недоверие, Костров обиделся и дал себе слово больше не встречаться с учеными господами, какими показались ему молодая женщина в пенсне с черным шнурком и лохматый в студенческой тужурке.
И хоть не хотел он больше встречаться, а пришлось все-таки еще не раз видеться. Только не Василий уже искал этих людей, а они нашли его на постройке.
— Вот и поищи его!.. Здорово, плотник! — заметно окая, прогудел великан в студенческой тужурке. — Тетенька поклон тебе прислала.
— Из Могилевской губернии, что ли? — буркнул Костров.
— Нет, она в другой город переехала. Ждет тебя в гости.
Подойдя ближе, неожиданный гость стал осматривать каменную кладку и, посвистывая, обронил словно невзначай:
— Никифор Иванович ждет. Вечером у меня. Адрес помнишь?
И, все так же посвистывая и помахивая тростью, великан пошел дальше, словно не замечая Кострова.
Ради Никифора Ивановича можно было забыть все обиды. Да обижаться-то не на что оказалось. Незадолго до того обнаружили провокатора. Это заставило строже относиться к каждому новому человеку, проверять его.
Все это давно уже миновало. Оставил Василий работу на постройке и ушел опять в Знаменское. Социал-демократам нужен был надежный человек на стекольном заводе,
Вот уже второй раз за лето он идет из города с листовками. Прежде чем попасть на завод, Василий доставит нелегальную литературу и указания губернской организации на Светлую Поляну, а оттуда листовки и газеты разойдутся по селам.
...Бежит, звенит родник, и его никак уже не скроешь в земле. Повстречается ручей, примет светлую журчащую ниточку и понесет ее в большую реку, которая родится там, где сольются многие ручьи и родники.
Глава третья
Ошибка оказалась непоправимой. Как ни горячился Георгий Алексеевич, но тогда он ничем не смог помочь делу, а теперь все было упущено. Из-за отцовского упрямства железная дорога обошла поселок за три десятка верст. И, как в былые времена, с завода отправляли обозы со стеклянным товаром. Без малого триста подвод приходило из соседних деревень: многие крестьяне семьями нанимались возить на завод поташ, песок, известняк. Готовый же товар калилы не выпускали из своих рук и оставались силой в извозном промысле.
Напрасно думал Алексей Степанович, что он убережет поселок от наплыва пришлых людей, если железная дорога пройдет стороной. От новой непривычной чугунки проку не видели пока, а при нужде и семь верст не крюк: не столько еще проходили мужицкие ноги в поисках хлеба насущного. С каждым годом пришлых рабочих становилось все больше. В поселке можно было встретить людей из самых глухих углов губернии, куда, казалось бы, никак не могла проникнуть молва о таком дальнем заводе. И самое удивительное — не замечалось недоброжелательства у коренных знаменцев к этим людям. Может быть, потому, что на долю пришлых доставалась самая тяжелая работа, за которую платили гроши.
Мира и тишины, которые хотел сберечь на этой земле Алексей Степанович, давно уже не было в поселке. Неустроенная, мятущаяся российская жизнь на каждом шагу напоминала о себе.
На Дальнем Востоке началась война с японцами. Многим знаменцам пришлось шагать в город в воинское присутствие, а из присутствия отправляться за тысячи верст к Ляояну и Мукдену.
Многие сложили голову на маньчжурской земле.
Все больше тревожных вестей доходило до поселка из города.
На заводе появились неведомо откуда листовки, в которых без утайки говорилось обо всем, что волновало каждого. Становилось понятным, кому было нужно затеянное царем кровопролитие.
«Громадные богатства собирает с народа наше правительство, а куда идут эти богатства? На них нанимают жандармов и шпионов, их тратят на войну. А народу предоставляют выбор: умирать от голода или от пуль...»
Невольно хмурились, когда читали эти слова, и у каждого человека закипал гнев: ведь немало из того, о чем говорилось в листовках, можно было видеть своими глазами. Уже находились смельчаки, заявлявшие вслух, что пора бы дойти до самого царя-государя, чтобы отдал мужикам землю и не мучил бы народ. Степенные старики одергивали таких отчаянных и пытались убедить их в том, что царя нельзя винить.