Алмазная грань
Шрифт:
— Не знаю, какие у тебя дела, а сказать бы стоило, что домой не придешь, — сердито сказал Тимоша, отодвигая от себя пустую чашку. — Собери ему ужин, Катя.
— Где же ты загулял, дядя Василий? — спросила Катя. — Ведь неделю пропадал.
— Загулял, загулял! От дома отбился, — согласился Костров. — Никак из гостей вырваться не мог.
— А Тимоша позавчера разыскивать вас ходил на Светлую Поляну.
— На Светлую? С чего он взял, что я туда подался?
— Надо же где-нибудь искать-то, — ответил Тимофей, хмуро глядя
— Да ты не сердись, — миролюбиво сказал Костров. — Верно, виноват. Не сказал ничего, думал, вернусь скоро. А ходить тебе не стоило. Куда я денусь?
— И Михаил Петров тоже сказал — никуда, мол, не денется.
— Какой Михаил Петров? — спросил Костров, изобразив на лице удивление.
— Не знаю какой, — буркнул Тимофей. — Ты лучше меня, поди, знаешь. Тощий такой, на чугунке работает, в очках ходит. Не с ним ты в остроге-то сидел?
Василий смутился. От Тимофея не укрылось это смущение, и он решил, что его предположение, пожалуй, и справедливо.
— Да, дела, Тимофей, — помолчав, снова заговорил Костров. — То один на один мы с нашими хозяевами сражались, а теперь вся Россия с нами. Заводы встают, на чугунках движения нет... Бастует Россия, а она — силища. Хозяин гривенником прибавки от нас не откупится. Мы другого потребуем.
— Опоздали требовать-то, — сказал Тимофей. — Кончилась забастовка. Старший братец приказал долго жить — застрелился.
— Слыхал... Не поделили, значит, братья. Ворон ворону глаз выклевал. А вот что забастовку кончили — это плохо... Как же так?
— Так вот и кончили. Прибавку получили, уволенных на завод снова приняли. Новый хозяин, говорят, получше прежнего.
— Кто говорит-то? Все они хороши...
— Когда-нибудь за дело надо приниматься. Уж лучше сейчас, когда хозяин уступил... — хмуро сказал Тимофей.
— Его уступке-то гривенник цена.
Он безнадежно махнул рукой и сел на порог, насупившийся, злой.
Наступило молчание. В тишине стало слышнее монотонное, размеренное падение капель из подтекающего умывальника. Катерина, чувствуя тягостность этого молчания, накинув полушалок, ушла. Остановившись за дверью, она прислушалась, но в доме было все так же тихо.
«Чего они не поделили? — думала Катерина. — Тимофея никогда таким не видела. Как огрызнулся. Да на кого — на дядю Василия, которого отцом своим почитал».
— Веселые дела, значит, у вас, — заключил Костров, поднявшись с порога.
— Брось ты, дядя Василий! — посоветовал Тимофей. — Теперь уж поздно... Из-за чего горячиться?
— Как же не горячиться? Гривенником рот вам замазали, а пройдет малое время, этот гривенник хозяин с кровью сдерет. Штрафы отменили?
— Отменили.
— Ну, хоть в этом не прозевали, а я уж думал, забыли.
И Костров рассказал Тимофею, какие требования надо было предъявить хозяину.
— Восьмичасовой рабочий день прохлопали! О халявщиках не подумали! Люди нутро сжигают себе на работе! А вы на гривеннике
— Да уж, нехорошо получилось... — вздыхая, сказал Тимофей. — Ну, а ты работать пойдешь?
— Как же мне не идти. Пойду и я... Наше дело такое — куда иголка, туда и нитка, — с горькой усмешкой ответил Василий, — один в поле не воин.
Костров сидел за столом огорченный, он не слышал, что рассказывал Тимофей про самоубийство хозяина и пышные похороны, устроенные ему братом.
— Да, а как со стражниками? — вспомнил вдруг Костров.
— Стражники на Фаянсовом так и живут.
— Камешек за пазухой и добрый хозяин придерживает. Погодите, он еще покажет себя... Вспомянете мое слово!..
«Эх, Никифор Иванович, если бы знать, что не увижу тебя, не пошел бы я в город и тут не получилось бы такого огорчения», — думал Костров, отщипывая тоненькую щепочку у края стола.
И еще одна мысль возникла сейчас у Василия. Он понял, что допустил и другую ошибку, не найдя себе нужной опоры в людях. Он многим из них открыл глаза на окружающее, но создать на заводе хоть небольшую организацию еще не сумел.
— Дядя Василий, у меня дело к тебе есть, — вспомнил Тимофей. — Сынишка Кириллина приходил. Изба у них развалилась.
Костров сурово нахмурился.
— Извини, брат. Разучился топором работать... Да, сказать по правде, и неохота. Другому человеку не отказал бы, может быть, а Кириллину помогать не буду.
— Почему?
— Не нравится. Тебе он, может, и хорош, а мне такие гуси не по душе. Его и в гуте-то многие недолюбливают. Хозяйский любимчик!
— Это ты зря, дядя Василий! Мастер знаменитый, потому ему и почет от хозяев.
— Антипу тоже почитают.
— Нашел с кем сравнить! — возмутился Тимофей. — Этого рыжего пса недаром втемную крестили. Доносчик, подлец! Все бастовали, а он каждый день на заводе торчал. Сын родной жить с ним не стал, — значит, хорош...
Они спорили долго, но рассеять предубеждение Кострова против Кириллина Тимофею Елагину не удалось.
После смерти брата Корнилов все время испытывал двойственное чувство. Немного жалея старшего брата, он вместе с тем чувствовал, что смерть погасила былую неприязнь. Теперь, когда у него были развязаны руки, новый хозяин начал менять многое, что было посеяно упрямством Георгия.
Новый хозяин начал искать пути для сближения с рабочими.
Младший брат был хитрее прямолинейного, крутого нравом Георгия. С рабочими Василий Алексеевич не ссорился, никогда не повышал голоса, и в поселке вскоре пошли разговоры про доброту и благочестие нового хозяина. В воскресенье, отстояв позднюю обедню, Василий Алексеевич вместе с рабочими выходил из церкви и прогуливался по поселку. Частенько во время таких прогулок хозяин выискивал самые бедные избы, заходил в них и говорил удивленным обитателям убогого жилья: