Алмазная грань
Шрифт:
— Нехорошо может получиться, Максимушка, — вздохнула Варвара. — Нельзя так народ притеснять.
Сестра последнее время стала заметно добрее. Она жалела хмурившегося и как-то сразу по-старчески осевшего, одряхлевшего Максима. С тревогой поглядывала на него и старалась отмалчиваться, а прежде не раз бы уже сцепились.
Заметив это, управляющий стал более ровным с сестрой, делился с ней тем, что волновало его.
— Понимаю и сам — нехорошим может кончиться, — согласился Картузов. — Только нас не спрашивают. Приказывают — исполняй.
Наконец
— Это что такое? — бросив вожжи подбежавшему сторожу, недовольно спросил управляющий, указывая кнутовищем на толпившийся около казармы народ.
— И, батюшка, каждый божий день одно и то же, — спокойно ответил сторож. — Вот так все лето и ходят. Ждут.
— Нечего ждать! Когда надо будет — скажем. А вы чего привадили их, бездельники?
— Батюшка, Максим Михайлович! — закричали десятки голосов при виде управляющего. — Скажи: долго ли нам еще маяться? Истомились ожидаючи.
— Утешь нас, горемышных, благодетель! — старались перекричать остальных женщины. — Когда переезжать дозволишь? Холода начинаются. Малых ребят пожалеть надо.
Картузов, насупившись, смотрел на обступивших его людей, на тянущиеся со всех сторон исхудалые, потемневшие от ветра руки, на босоногих детей с нездоровыми лицами.
«Травой, говорят, кормятся», — мелькнуло в голове управляющего.
— Тише! — помолчав, крикнул Картузов. — Будто галочья свадьба. Оглушили... Тише, говорю! Шуметь нечего. В воскресенье освятим казармы, а потом переезжать будут те, кому положено.
— А остальным куда деваться?
— Потом видно будет. Как хозяин скажет.
Не прибавив больше ничего, Картузов повернулся и вошел в дверь. Он долго ходил по казарме, разделенной дощатыми перегородками на несколько отделений. В некоторых из них окон совсем не было. Даже днем здесь царили сумерки.
«У Степана Петровича в конюшне посветлее было, — невольно подумал Картузов. — Любил покойник лошадок...»
Максим Михайлович в раздражении махнул рукой. Все возмущало его. Возмущала не нужная никому лечебница, построенная Алексеем Степановичем, возмущали казармы, построенные словно в насмешку. Даже тем, кого новый хозяин поселит в полутемных чуланах без дверей, не велико будет счастье. А остальным что делать?..
Обо всем этом не хотелось и думать. Еще весной, после смерти Алексея Степановича, у Картузова возникла мысль, что пора, пожалуй, отдохнуть, уйти от всего этого. Потом, в суматохе и сутолоке с переделкой завода, он на время забылся. Но теперь работы на заводе уже подходили к концу. Глядя в окно казармы на ожидавшую его толпу, Картузов чувствовал, что надо что-то решать.
«Что я скажу им?» — с тоскливой злостью подумал Картузов.
На пороге казармы он окончательно решил: «Уйду. Хватит с меня этой канители».
Усевшись
— После молебна...
Управляющий слышал, как многие вздохнули у него за спиной.
— Никого там нет, — послышался с соседского двора женский голос.
Костров, долго стучавший в запертую дверь, оглянулся и увидел румяную толстушку, развешивавшую на плетне молочные горшки.
— Тимофей Елагин здесь живет?
— Живет-то здесь, да нет их никого. К помещику на прошлой неделе жать ушли.
— Экая незадача, — сокрушенно промолвил Костров. — Когда придут-то, не сказали?
— Да уж не раньше успенья, — ответила толстушка, пристально разглядывая Василия. — Родной али как еще им доводитесь?
— Мы с Тимофеем из одного села. Проведать его хотел.
— Не вовремя попали, — посочувствовала соседка. — Ждать-то некогда?
— Ждать нешто можно? Домой надо идти. Год без малого не видал своих. Эх и топать мне теперь!.. Шестьдесят верст зазря отмахал, да еще столько же осталось.
Женщина еще раз внимательно оглядела Кострова и сказала:
— Отдохнуть, может, хотите? Переночевать место найдется. Намаялся, поди?
— Ох, и намаялся, милая. Спасибо за привет. Коли можно — пристрой. Ночку отдохну, а поутру тронусь.
Толстушка открыла калитку и не спеша, вразвалочку направилась к сараю, откуда слышалось мычание коровы.
Костров зашел на соседний двор и присел на опрокинутую колоду. Натруженные ноги ныли от усталости. Плотник с удовольствием подумал о том, как вытянется он на хрустящем сене, зароется с головой, уснет как мертвый.
Из сарая с ведром молока показалась хозяйка.
— Налью парного горшочек, — предложила она.
— Спасибо, милая, не откажусь. Давно уж не пробовал. Спать-то где разрешишь?
— На сеновале ложись. Только не кури, а то до греха недолго — сушь вон какая стоит.
Забравшись на сеновал, Василий крякнул от удовольствия, чувствуя, как мягкие, душистые щетинки высохшей травы защекотали бороду и щеку.
Закрывая глаза, плотник на минуту увидел в темнеющем прорезе слухового окна голубоватую звездную россыпь и легкую тучку. Она висела неподвижно между звездами, зацепившись краем за длинный конец журавля, задравшего над колодцем поднятую бадью.
Проспал Василий недолго. Его разбудил тревожный захлебывающийся звон большого колокола и испуганные крики на улице. С трудом открыв глаза, он увидел падающие в слуховое окно колеблющиеся отсветы зарева. Плотник спрыгнул с сеновала и сипловатым голосом спросил метавшуюся по двору с узлами толстушку:
— Где горит-то, хозяюшка?
— На улице кричали — в Райках пожар. Казармы горят... Ох, бедная моя головушка! Куда деваться? И мужик, как на грех, в город уехал.