Алмазный эндшпиль

Михалкова Елена Ивановна

– Два дня назад Верман приобрел бриллиант «Голубой Француз», – вслед ему сказал Белов, не повышая голоса.

Хрящевский прошел по инерции еще несколько шагов и остановился.

Антон прислушался к тишине за спиной, ощущая, как тикает в голове секундомер, отсчитывая десять секунд. И по истечении десятой сказал:

– Бриллиант обошелся ему в двести тысяч рублей. Стоимость его на рынке – около десяти миллионов долларов. Верман сможет купить такие камни, которыми Коржак останется доволен.

Тихий шелест раздался за его спиной – и Белова встряхнули за плечи и развернули с такой силой, что он едва

не свалился со стула. Хрящевский приблизил свое изрытое оспинами лицо к Антону и шепнул:

– Врешь! Врешь, а?

Антон покачал головой, не отводя глаз. До него донесся приторный запах геля для волос, и он внезапно ощутил тошноту. До чего же мерзко пахнет… Или это немигающий взгляд Хрящевского так действует на него?

– Я же из тебя, из козла, кишки вилкой выну, – ласково сказал Хрящ. – И на твоих глазах съем. Скажи, что врешь. Неоткуда взяться «Французу», пропал он. Ты, может, думаешь, что я дурачок вроде тебя? Что я ничего не знаю? Ошибаешься.

– «Француз» у Вермана, – выдавил Антон, ощущая, как предательская капля пота ползет по щеке.

– А я ведь его искал. И не только его. Коллекционеров расспрашивал, запасники в музеях обшаривал… Пропали царские украшения, сгинули! Сожрал их народишко во время революции и не подавился! Один голубь пытался мне продать рубиновое колье мамаши царя, как ее… Марии Федоровны, что ли. До того ладно пел, что я ему почти поверил. А потом глянул повнимательнее – а камешки-то поддельные, да и золотишко нашего времени. Эх, Колю Хряща обмануть хотел! На святое покусился!

Хрящевский выпрямился, прижал руку к груди, словно успокаивая растревоженное сердце, и добавил уже совсем другим голосом:

– Чего замолчал? Ну, соври еще что-нибудь, мы посмеемся.

Антон собрался с силами и выговорил:

– Бриллиант все это время хранился у дочери Ольховской.

Хрящевский, не мигая, уставился на него.

– Что еще за Ольховская?!

– Гувернантка в семье Николая Второго. Ее расстреляли, но не одновременно с царской семьей, а на полгода позже. Она успела передать дочери бриллиант, но сказала лишь, что это память о принцессах, и ее дочь решила, что камень не представляет никакой ценности. Ольховская-младшая хранила его, потому что это было единственное, что осталось от матери. Но потом сама состарилась и обо всем забыла. Она коллекционировала драгоценности, и сейчас в голове у нее перемешалось: кто, что, откуда… Старушка рассказала эту историю связно один-единственный раз, а потом плела всякую ахинею вроде того, что нашла его в пещере израильской. В Израиле, кстати, она не была ни разу в жизни. Или еще вспоминала, что камешек подарила ей одна из принцесс, у которой он был глазом любимой куклы. Короче, старушка в маразме.

Антон говорил и чувствовал, что дурнота отпускает его. Хрящ, слушая его, точно остекленел. И взгляд у него стал стеклянный, сквозь Антона.

Потом мясистые губы зашевелились, и вслед за ними ожило и лицо Хряща.

– И почему же, – медленно начал он, – почему же старуха в маразме пришла именно к Верману?

Антон перевел дух.

– Потому что когда-то ей помог спастись один из его родственников. Не знаю точно, как именно… Кажется, дал денег и помог перейти через границу, иначе ее расстреляли бы. Старушка скиталась по заграницам, сюда вернулась только под старость,

помирать на родной земле. И нашла потомков своего спасителя. Верман для нее обделывает всякие мелкие делишки, иногда продает ее камешки. И когда Ольховская нашла у себя крупный аквамарин, то понесла ему. Кому же еще-то?

– Аквамарин? – не удержался Дымов. Он выскочил вперед – толстый, с обманчиво располагающим к себе лицом, на котором криво сидели дорогие новомодные очки.

– Это Ольховская решила, что аквамарин, – пояснил Антон. – А что еще она могла подумать? Гдето в Индии она покупала аквамарины, и у нее смешались два воспоминания: о подарке матери и об этой покупке. Она принесла его Верману, потому что аквамарин был ей не нужен. К тому же он как-то странно огранен. И цвет… У нее даже возникло подозрение, что это подделка. Он такого цвета… не знаю, как объяснить… Небывалого какого-то. Очень яркий голубой.

– Так ты его видел?!

Белов кивнул.

– Верман сразу позвонил мне, как только камень оказался у него в руках, и я приехал. Они с Дворкиным выглядели как ненормальные. В общем, я их понимаю.

– И что вы сделали с бриллиантом? – жадно спросил Хрящевский.

– Верман отвез его в банк, положил в ячейку. Дрожал над ним, как курица над яйцом. Когда вернулся, постоянно твердил, что это их пропуск в другую жизнь.

– А чем его эта не устраивает? – удивился Дымов.

– Может, тем, что ее им отмерено не так уж много? – насмешливо спросил Антон, к которому вернулось самообладание. – Не считайте Вермана дураком, он отлично понимает, что вы захотите избавиться от него. Если у него и были сомнения на этот счет, то я их развеял.

Хрящевский отошел в сторону, задумчиво разминая пальцы, будто борец перед поединком. Внезапно он обернулся к Белову:

– И что же затеял наш хитрый еврейчик? Распилить «Француза» на двадцать частей и загнать их Коржаку?

Дымов озадаченно почесал в затылке и спросил:

– А что, Николай Павлович, этот ваш «Француз» такой огромный? И его можно нарезать как буханку?

– Нельзя, – ответил за Хрящевского Антон. – И бриллиант не огромный, и Верман никогда бы на такое не пошел. Он не смог бы уничтожить «Француза».

– Как же тогда…

– А вот эта информация, – перебил Дымова Хрящ, – и есть предмет для торга. Верно, курьер?

Антон утвердительно кивнул.

– И чего же ты хочешь?

Оба уставились на Белова. Он посмотрел на Хрящевского, азартно потирающего руки в предвкушении большой игры, на безопасника с его свиным рылом… На мгновение Антона охватило сомнение в правильности выбранного решения. Что, если он ошибся в расчетах? Если неверно оценил двух этих вурдалаков? Тогда сейчас он толкает их с Майей прямиком в пропасть.

Но отыгрывать назад было поздно.

– Денег хочет, – весело предположил Дымов.

– Нет, не денег, – Антон сам удивился, как сухо и неестественно звучит его голос. – У меня два условия. Первое: вы забываете о моем существовании. Второе: отдаете мне женщину.

– Какую еще женщину? – нахмурился Хрящ.

– Ту, которая свела меня с Верманом. Марецкую, ювелира из его лавки. Она будет молчать о том, что знает.

Он поймал себя на том, что говорит почти умоляюще, и замолчал. Эти двое не должны видеть, что Майя – его самое уязвимое место.