Алмазы Джека Потрошителя
Шрифт:
– Мне одно непонятно, – признался Далматов. – Как Милослава вернулась в дом?
– Вера позвала. На свадьбу. И потом предложила остаться.
– И вы согласились?
– Да. А потом Вера… Веры не… не стало.
Сердце вновь колотится, колет. И дышать тяжело. Лера оказывается рядом, берет за руку и просит:
– Не волнуйтесь, Герман Васильевич. Давайте врача позовем?
– Нет.
– Веры не стало. Милослава готова была помочь вам в этом горе, но вы выбрали Полину. Женились на молоденькой. А Милославу выгнали
– Она заботилась бы о вас, – добавила Саломея. – В болезни. В смерти. Пожалуй, что и в вечности тоже.
Кабинет следователя. Окно. Пыльное и с решетками, но за ним видны деревья. Кто-то выбросил колготы, и они повисли на ветке. Колготы раскачивались и сплетали веревку.
Наверное, это выход.
И прав был бессердечный мальчишка – некуда бежать Милославе. Да и зачем? Сердце ее спрятано в доме, его не найти, не выбросить. И даже когда Милославы не станет, она все равно вернется.
– Скажите, как и зачем вы убили гражданку Рюмочкину?
Кто это?
Следователь подвигает фотографию глупой жадной женщины, игравшей с потусторонним миром.
Следователь молод. И вряд ли поймет. Мужчины слепы во всем, что касается любви. Женщину попросить? С ней было бы проще. Или нет? Дело в том, что Милославе не хочется говорить.
– Значит, не будете говорить? – Нахмуренные брови, выпяченные губы. Пушок на подбородке. – Вы осознаете свое положение?
Конец. Стенка, которой закончился коридор Милославиной жизни. А казалось – тоннель. Еще немного, и к свету выйдет.
– Я хотела понять… сумею ли я убить человека. – Слова даются с трудом. И Милослава замолкает.
Мадам Алоиза. Бритва, вытащенная из несессера. Мальчишка старомоден. Никто уже не пользуется несессерами и опасными бритвами, а ведь они удобны.
Темнота. Суета. Падающий стол. Рука в руке. Шаг за спину. Взмах… как на скрипке играть. Милослава представила, что в руке ее смычок, а горло – это скрипка.
И если получилось с бритвой, то выйдет и с пистолетом. Главное, представить, что спина – это мишень. Воображение у Милославы работало.
– Хорошо. А почему вы убили мужа? Вы ведь сколько лет прожили?
– Много.
Каждый день – как каторга. В тюрьме будет легче, там от Милославы не потребуют изображать любовь. А здесь – день ото дня… ноющий, беспомощный. Ненавидимый. Она надеялась полюбить, искала достоинства. Не вышло.
Не бывает любви насильно.
– Он играл. Проигрывал. Много. Мне надоело платить по его долгам.
И слушать, что все – в последний раз. Контролировать. Каждый шаг, каждый вдох… как утомительно быть тюремщиком в собственной камере. И ненависть подталкивает устроить бытовой ад не только для себя. Благие намерения… здоровый образ жизни. Решетка из запретов.
А они все
– Понятно. – Следователь откидывается на стуле, потягивается. – И все-таки, чего вы добивались?
Любви.
И чтобы Герман сдержал обещание.
План показался хорошим. Умрет Кирилл, посадят Полину. Уйдет в небытие глупая Лерочка, которая слишком близко держалась рядом с Германом. И с ней – Андрюшка.
Все уйдут, Герман.
А я останусь. Потому что так – правильно.
Далматов позвонил в дверь и сказал:
– Привет. У меня вино, цветы и серьги. Хочешь посмотреть?
Саломея открыла.
Синие ирисы и розовые тюльпаны на сочных стеблях. Цветы приходится держать обеими руками. И поставить их некуда. Саломее прежде не дарили цветов. Разве что папа на день рождения. Или на Восьмое марта, про которое бабушка говорила, что это – совершенно дурацкий повод для букетов.
– Не рада? – Илья поправил очки. – Извини, я подумал…
– Заходи. Рада. Не знаю.
Все закончилось там, в квартире, в чужом сером городе, который остался ждать зимы. В доме-маяке, слишком большом и унылом, чтобы там легко дышалось.
И где-то там, за горизонтом воспоминаний, остались люди.
Полину отпустили. Ее встречали Иван, Лера и адвокат Гречкова.
Милославу отдадут под суд. И второй адвокат будет представлять ее интересы. Герман Васильевич чувствует за собой вину. Слишком много он стал чувствовать на пороге инфаркта.
Опеку оформил над мальчишкой.
И Лере велел остаться рядом. О Лере ведь надо заботиться… о ком-нибудь. Саломея понимает его, ведь зимой одиночество чувствуется особенно остро.
– Тебе плохо, Лисенок? – Отобрав цветы, Далматов положил букет на башню из книг. – И руки холодные.
Он поймал ладони и согрел дыханием.
Потом была комната. Толстый ковер и старый поднос с чеканкой. Бутылка вина. Бокалы. Гроздь винограда. Ягоды желтые, с тонкой кожицей и сладким медвяным ароматом.
Разговор ни о чем. Воспоминания.
Шутки.
С Далматовым легко говорить – он одной крови и не считает запределье легкой формой безумия. Но в какой-то момент слова заканчиваются. Впрочем, тишина не в тягость.
– Вот. – Он достает из кармана коробочку. Внутри на черном бархате лежат серьги. Синие камни сияют, и Саломея зачарована их блеском. – Их действительно отдали Полине. А она не смогла носить и скинула Лере. Лера же спрятала…
А теперь вернула из благодарности или страха.
– Что будешь делать? – Саломея коснулась холодной ящеркиной спины.
– Пока не знаю. Пей. А помнишь…
Вино становится горьким. И голова вдруг кружится. Не голова – карусель. Саломея пьяна? Ничуть. Воздуха в комнате мало… надо окно открыть. Так далеко… безумно далеко… И встать. Получается. Но шаг, и Саломея падает, падает… как Алиса в кроличью нору.