Алоха, мой друг
Шрифт:
Он выдернул цветок и, оторвав лепестки, побагровел от злости.
– Ты не будешь светить. Ты не она! Не она!
Умерив гнев, Кеоки выбежал из сада, всё так же надрываясь от рыданий.
До ночи казалось, что жизнь кончена, и только смерть освободит его от горести. Он уснул всего на час, но именно этот час дал ему утешение.
Кеоки, проснувшись усталым, помнил, что с ними жила Лана, но в десять лет исчезла в джунглях. Он не помнил, что с нею сталось, и не помнил, что писал картины. Он позабыл талант, как и воспоминания о Лане, потому что оборвал все лепестки цветка, расцветшего из её же слёз.
Калео понимал, что Лана была
Кеоки жил, как и всегда.
Не тосковал, не терзался в муках.
Затем с ним свершились перемены. Он заметил, что всякое напоминание о картинах будоражит его фантазию и трогает сердце. Цвета ложились на доску плавно, ровно. Ликуя, Кеоки показывал готовые произведения соседским мальчишкам и учил, как добывать краску. Безусловно, для него нового происходящее было чем-то странным и одновременно волнующим. Чтобы разобраться в чувствах он посоветовался с отцом, более не упрекая его в равнодушии. Отец был удивлён, но выслушал сына.
– У тебя горят глаза. Но не из-за возмущения или разочарования во мне, а от счастья. Если тебе по-настоящему дороги картины, то не останавливайся. Прости меня!
– За что?
– За то, что был несправедлив.
– Я не понимаю, почему ты извиняешься.
– Ах, ты не понимаешь?! Неужели не помнишь, как я тебя бил и кричал?
– Не раскаивайся зазря, – настаивал Кеоки. – Если даже меня подводит память.
– Ты очень добрый юноша, но я буду до самого конца стыдиться своего поступка. Твори, сын мой, создавай! Оаху принадлежит нашему поселению, тебе, твоей будущей жене и детям. Покажи, на что ты способен!
И Кеоки творил. Когда он ходил в джунгли, то обязательно посещал статую Ланы, прикасался к ней, и тогда перед его глазами проносились обрывки воспоминаний, связанных с мудрой и бесконечно великодушной девушкой с золотыми глазами. Внутренне он трепетал перед её величием, но более всего перед любовью, которой она обволакивала мир. Несмотря на потерю, Кеоки не страдал от разлуки. Отыскав утешение в созидании, он проявил свою истинную силу.
– Ты любила настолько сильно, что однажды спасла меня. Вот к чему ты стремилась, – говорил Кеоки решительно. – Может быть, ты гордишься нами и мной, в особенности. Так гордись и дальше людьми и наблюдай сверху потому, что моё предназначение пока не исполнено.
У него подступали слёзы, но он стирал их ладонью и смотрел на золотой цветок.
Он служил напоминанием о дочери солнца и появлялся заново всякий раз, если его кто-либо срывал. Многие нуждавшиеся в сострадании справились со скорбью и болью, и многие познали счастье.
Закончив легенду, мама залпом выпила кружку воды. Мы дали ей отдышаться. Раскрасневшееся лицо и озорное хихиканье выдавали её неподдельный восторг. Истории, прочтённые вслух в узком кругу, всегда вызывают такой прилив бодрости.
– Вы довольны?
Папа кивнул. Он с удовольствием похвалил маму и легонько поцеловал её в щёку.
– Мне тоже понравилось. Очень круто!
– Что тебя зацепило больше всего?
– Наверное, Кеоки.
– Почему?
– Я сочувствовал ему в середине и радовался за него в конце. Он заслуживал того, чтобы заниматься любимым делом. А ещё эта Ланина смелость…
– Не каждый пойдёт на поступок ради любви, – согласился охотно папа.
– Потрясающе, – прибавил я.
Слова дышали скромностью. Я
Ожидания оправдались. Мама не предложила новую легенду, а развлекла нас объяснениями по поводу дизайна четвёртой книги. Однообразие фраз и скучное описание обложки не оставили мне другого варианта, кроме как удрать. Я поглядывал в коридор с некоторой грустью, присущей подростку, которого посадили под домашний арест. Только вот меня не сажали, и от этого было вдвойне обидно.
– Пожалуй, я пойду.
– Уж не хочешь ли ты схитрить и улизнуть?
– Конечно же, нет! С чего ты взяла? Я схожу в комнату и вернусь, если посчитаю нужным.
– Если посчитаешь нужным, обязательно приди, – проронил сухо папа.
Он был маленьким, ласковым, с тонкими руками и ногами и с длинными светло-русыми волосами. Помимо внешней мягкости, выражавшейся в линиях и форме круглого лица, у него было кроткое сердце. Несмотря на общительный характер, папа не открывался кому угодно. Он держал дистанцию, пока не понимал, достойный человек перед ним или нет. Как ни странно, но второй случай он считал за манну небесную, ведь повстречать жалкое, бесчестное, коварное, в общем, проблемное во всех аспектах существо было невероятно сложно, а возиться и проникать вглубь его души ещё труднее. Ко всему прочему, папа придерживался моральных принципов. Он не навязывал мне что-либо и не делил мир на чёрное и белое, но при любой возможности давал советы. Я относился к ним избирательно, но с уважением.
Вот и сейчас, проявив уважение, я попробовал сгладить углы.
– Уверен, вам есть чем заняться. Не хочу отвлекать.
– Ты уже отвлёк.
– Ну, раз так, то мне и впрямь стоит уйти, чтобы не мешать ещё больше.
– Не задерживайся допоздна.
– Не буду.
– Хватит ему потакать, – нарочито громко буркнула мама.
Перед тем как уйти, я забрал камеру и задержался рядом с кухней, откуда доносился приглушённый смех. Папа отпускал дурацкие шутки, подливая в стопку коричневатый ром. Он пил, изредка дразнился. Мама поддерживала диалог и смотрела на него с вполне объяснимой снисходительностью и умилением. От удовольствия, вызванного сценой, порозовели щёки. Мне очень хотелось, чтобы через год или даже через пять лет ничего не изменилось. Я, мама, папа, дом, фотографии.
Глава 3
С наступлением лиловых сумерек Маноа 3 окутала дремота. Вечером город омывала прохлада, и свежесть, и спокойствие навевали умиротворение. Я мало фотографировал, боясь поколебать хрупкое равновесие.
По дороге я заскочил в магазин «Кане и романы», где работала подруга Хана. Два года тому назад она переехала с родителями из Северной Каролины и сразу нашла во мне доброжелательного собеседника. Несмотря на то, что у неё был импульсивный характер, между нами не ослабевало притяжение. В том смысле, что мы не забывали друг о друге, а когда виделись, то не хотели расставаться. По крайней мере, она уж точно.
3
Маноа-Макики – один из пяти основных районов Гонолулу.