Алракцитовое сердце. Том I

Годвер Екатерина

Джибанд, конечно, спросил, что сочиняют: было бы странно надеяться, что он вдруг умерит любопытство.

– Я могу пересказать что-нибудь, но не думаю, что тебе это будет понятно, – неохотно ответил Деян, предвидя множество новых вопросов, которые вызовет даже самый краткий рассказ. – Давай в другой раз, а?

– Почему не сейчас?

– Тяжело на ходу говорить.

Великан взглянул с неподдельной обидой и ускорил шаг, догоняя чародея.

– Погоди! – спохвотился Деян. – Ладно. Сейчас так сейчас.

Великан остановился, поджидая его.

Деян не знал, что именно сделает

Голем, если Джибанд снова пристанет с расспросами, но готов был поспорить, что ничего хорошего. А великана было почему-то жаль, и совсем не хотелось смотреть, как тот с понурым видом выслушивает брань своего ненаглядного «мастера».

– В начале Белой книги, по которой церковники ребятню учат, сказано так: «Матерь Сущего есть все и ничего, небытие и присутствие, сияние небесное и мрак подземный, Луна и Солнце», – процитировал по памяти Деян. – «Твердь земная – плоть Ее, огонь и вода в Ее жилах разлиты. Всякий человек и зверь, всякая тварь живая есть плоть от Ее плоти, кровь от Ее крови, дух от Ее духа. Всякая жизнь от Нее исходит; держит Она всякую жизнь в своих ладонях».

– А дальше? – требовательно спросил великан, когда Деян замолчал.

– Дальше про другое.

– Расскажи.

– «Беспредельна Матерь Сущего и непостижима», – продолжил Деян. – «Правая рука Ее – Господин Великий Судия, Всевышний, Всемогущий, Всеведущий, отец небесный рода людского. Левая рука Ее – Владыка Мрака подземного, рода людского ненавистник и губитель. Одарил отец небесный человека сердцем, что к добру тянется; разумом, что добро от худа отличить может; силой, что может путь проложить. Отравил Владыка сердце человеческое гневом и завистью, одурманил разум лживыми речами; подточил силу. Кто невежествен и слаб, кто низкие помыслы в себе взрастил – тот во мраке идет, и, лишь во мрак обратившись, душа его к Матери вернется. Тот же, кто сердцем и разумом чист, кто в помыслах ввысь тянется, себя не жалеючи, – тому, волею отца небесного, иная участь уготована; будет он тепло и свет вкушать в покое облачных садов, а когда настанет час к Матери вернуться – вольется душа его в сияние первородное, станет новой жизни началом».

– А в облачных садах рыбы тоже есть? – поразмыслив, спросил Джибанд.

– Не думаю, что они существуют, эти сады, – мягко сказал Деян. – Но если существуют – наверное, есть.

– Существуют, – с огромной убежденностью в голосе заявил великан. – Я видел.

Деян поперхнулся.

– Что ты видел?

– Облачные сады. Только они очень страшные, – тихо добавил великан и замолчал.

Больше вопросов он не задавал до самого тракта: возможно, не мог выбрать, с какого начать.

Солнце скрылось за тучами; пошел дождь.

– III –

Тракт за тринадцать лет изменился мало: только бессчетное множество следов от башмаков и сапог, подков и колес впечаталось в землю, искорежив ее так сильно, что никакие дожди не могли смыть эти шрамы. Где-то среди них терялись те, что оставил Кенек Пабал.

– Беженцы, – заключил чародей, осмотрев следы. – Войска здесь пока не проходили.

– Почему ты так думаешь?

– Армия разбила бы дорогу куда сильнее.

«Еще

сильнее…»

Деян поморщился. На тракте он чувствовал себя совсем неуютно: казалось, в следующее мгновение воздух наполнят крики возниц и лошадиное ржание, все эти бесчисленные повозки вывернут из-за поворота и понесутся прямо на них с лязгом и грохотом, – и даже колдовская сила не сможет их остановить.

Прежде, когда Голем обмолвился, что не собирается идти проезжей дорогой, Деян мысленно обругал его, не стесняясь в выражениях, но теперь был рад такому его намерению.

– Куда дальше, мастер?

Джибанд беспокойно озирался по сторонам: ему тракт тоже пришелся не по нраву.

– На север. Пока не упремся в следующий большак.

Чародей быстрым шагом пересек тракт, прошел чуть вперед по обочине и свернул на поросшее кустарником и молодыми деревцами старое пожарище. Деян, оглянувшись в последний раз на дорогу к Орыжи, поспешил следом.

Дальше, за трактом, начинались незнакомые ему места, которых он никогда не видел и не надеялся увидеть. Неизвестный лес впереди внушал трепет: пусть он и выглядел так же, как тот, что остался позади, – это уже был лес большого мира…

Деяну подумалось, что в эти мгновения он стороны похож на Джибанда – так же глазеет на все вокруг с выражением глуповатой озадаченности на лице.

– Стойте! – вдруг скомандовал чародей, предостерегающе вскинув руку. Деян послушно отступил назад. – Тихо.

Чародей замер на месте, будто прислушиваясь к чему-то и со свистом втягивая воздух. Затем опустил руку.

– Можем идти.

– Химеры мерещатся? – негромко спросил Деян, надеясь, что голос не выдаст его страха.

Сам он ничего не слышал, но чувствовал какое-то тревожное неудобство: будто кто-то, человек или зверь, пристально наблюдал за ним из зарослей.

– Не химеры. И не мерещатся. – Чародей указал куда-то перед собой. – Но это не то, на что я подумал.

– А что… Мрак небесный! – Деян вышел вперед и разглядел то, на что показывал чародей: обглоданные падальщиками ребра белели в куче разноцветного тряпья.

На негнущихся ногах он заставил себя подойти ближе.

– Ты что, со вчерашнего дня соскучился по мертвецам? – удивился чародей.

– Заткнись, – сказал Деян. Еще издали тряпье показалось знакомым, а вблизи он точно узнал платье одной из сестер Шинкви, пропавших летом. Которой именно – определить оказалось невозможно: платья у них были одинаковые, а от лица мыши ничего не оставили.

Деян отвернулся, борясь с тошнотой. Защипало глаза.

С семейством Шинкви он особенно дружен никогда не был и, в отличие от многих, не надеялся, что сестры живы-здоровы и просто затерялись где-то в большом мире; но наткнуться вот так, у самой дороги, на обглоданные кости оказалось неожиданно горько.

– Это была хорошая, добрая девчонка, – слова против воли вырывались изо рта. – Им с сестрой сто раз говорили – не ходите больше! Но они, конечно, не послушали: чего стариков слушать? Ждали нареченных с войны и убежали тайком. Сестра, должно быть, тоже где-то рядом лежит. И те, кто ушел их искать. Столько смертей напрасных! Не за себя ведь – за других беспокоились...