Алракцитовое сердце. Том I

Годвер Екатерина

– Ладно, посмотрели – и будет. Малому к мамке на грудь и спать надо. Доброго пути, Деян, и вам, господа…

Илла отвесила неуклюжий поклон и поспешно скрылась с младенцем в доме. Эльма осталась стоять на крыльце.

– Ну, ты доволен, Джибанд? – спросил Деян, не решаясь встретиться с ней взглядом. – Теперь мы можем идти?

Великан согласно закивал, все еще сидя на земле и зачарованно глядя на закрывшуюся за Иллой дверь.

– IX –

– Все равно вещи у нас. Я вас провожу.

Эльма,

опираясь на перила, спустилась во двор. Деян подал ей руку. Она, замешкавшись, все же приняла помощь.

Великан встал, отряхнулся и потопал к калитке, беспрестанно оглядываясь на них и на чародея: тот не спешил. Махнул великану рукой – ступай, мол, дорогу знаешь, – а сам остановился, поджидая Эльму с Деяном.

– Спасибо, – тихо сказал он, когда они поравнялись.

««Спасибо»? Да неужели!»

Деян промолчал. После всего злость на чародея не исчезла, но как-то выцвела, сгладилась. Разговаривать с ним, хоть о чем, не было охоты – но не было охоты и грубить. Голем, тяжело ступая, то чуть отставал, то чуть обгонял их – никак не мог приноровиться к шагу. Лицо его сохраняло отрешенное выражение, однако сейчас в этой отрешенности еще явственнее, чем прежде, проступало что-то нездоровое.

– Девушка. Как там роженица, в порядке? – все так же тихо, чтобы не мог слышать Джибанд, спросил чародей, мельком взглянув на Эльму.

– Кровотечения сильного нет.

– Что ж. Не ровный счет, но не худший: на троих умерших – один рожденный, – со слабой усмешкой сказал чародей. – Ты ведь умеешь считать до трех?

– Издеваетесь, господин Ригич?

– Шучу.

– Плохо шутите. Считаете тоже плохо, – добавила она чуть погодя.

Деян предостерегающе сжал ее руку, но Эльма не удостоила его вниманием.

– Что ты имеешь в виду? – спросил чародей; не слишком, впрочем, заинтересованно. – Разве кто-то еще погиб из ваших?

– Вы себя забыли посчитать. И вашего «товарища». Вы двое ведь до вчерашнего дня были все равно что мертвые?

Деян споткнулся на ровном месте, а чародей – тот застыл как вкопанный; только Эльма не сбилась с шага. Деян поспешил ее догнать; они успели уйти шагов на двадцать вперед, прежде чем из-за спины донесся безумный лающий смех.

Деян невольно оглянулся: чародей стоял, опершись на калитку его родного дома – почти так, как день назад на том же месте стоял он сам, – и смеялся, согнувшись и прикрывая свободной рукой глаза.

«Смеялся» – не то слово, каким можно было описать эти режущие, кашляющие звуки, но все же это был смех: судорожный, невольный, рвущийся изнутри. Старая куртка Беона ходуном ходила на чародейских плечах. Дом за его спиной – дом, на который так не хотелось смотреть, – чернел выбитым окном, оторванная ставня гробовой крышкой лежала на заросшей сорняками клумбе. Выстуженный, неживой, принявший свою участь любимый дом...

Деян содрогнулся, вспомнив, как заходил внутрь; как велико было искушение обронить в сенях лампу на щепу, пустить петуха, обратить в золу все доброе и худое – все прошедшее, к которому не было и не могло быть возврата. Остановило лишь то, что огонь, гонимый крепким ветром, мог пойти гулять по всей Орыжи.

Помятые шаровники, причудливо выгнув стебли,

тянули золотые соцветья к серому небу, наполняя воздух приторно-сладким запахом. Дом глядел выбитым окном, поскрипывал незапертой дверью на ветру – словно спрашивал: зачем, к чему, почему? Те цветы, что были погребены теперь под ставней, так же, должно быть, тянулись вверх, бездумно и безнадежно силясь прорваться через щели, приподнять облупившиеся доски. Шаровники пахли, как пахла бы, возможно, сама жизнь, очищенная от грязи и мерзости, от страха и боли, от сомнений и слабости, – неистовая и неразумная сила, рвущаяся вверх, вверх, вверх! Но запах этот почему-то казался неприятен. Прежде так не было; прежде аромат их смешивался с запахами обжитого двора: и с печным дымком, и с прелой вонью компостной кучи, и со всеми другими, редкие из которых были хороши; затем шаровники и высадили, чтоб скрасить их хоть чуть. Но чистая, ничем не разбавленная, не замаранная красота оказалась приторно-криклива; осиротевший дом глядел на нее с укоризной.

– Эльма! – Деян остановился и силой развернул девушку к себе, заставил поднять голову и все же взглянуть на него. – Говори что хочешь. Не жди меня, раз не хочешь видеть. Но я все равно вернусь. Сделаю все, чтобы вернуться как можно скорее.

Эльма не попыталась высвободиться и даже будто не удивилась его порыву.

– Закончишь как он. – Она повела локтем, указывая на захлебывающегося смехом чародея. – Будешь шататься вокруг развалин с диким взглядом, пока не помешаешься.

– Почему сразу – «вокруг развалин»? Это еще не…

– А даже если «не», – перебила Эльма. – Что тебе здесь, Деян? Костыли да навоз? – Тон ее больше подошел бы Солше, объясняющей сыновьям, почему нельзя подпаливать траву у околицы. – Оглянись вокруг. У нас и сейчас не медом мазано, а дальше – голод и бескормица свое возьмут. Нечего тебе здесь делать. Даст Господь, в большом мире не пропадешь.

– Здесь… Я здесь родился, – хрипло сказал Деян. – Здесь мой дом. Здесь… ты.

– Забудь. – Эльма взглянула ему в глаза. Взгляд ее был спокоен и тверд.

– Да что с тобой такое?!

– Ничего, – отрезала Эльма. – Хватит топтаться на месте. Лучше приведи в чувство… своего спутника, а то он так и будет смеяться до темноты.

– Я не верю. Почему ты… – Деян отпрянул, оглядывая ее со всех сторон, пораженный внезапной догадкой. – Что он тебе сказал?! Или он что-то и с тобой сделал?! Пока я был… Пока меня… Что этот проклятый ублюдок сделал!?

Это многое объясняло – и прежде всего то, почему Эльма держалась с Големом подозрительно любезно.

– Да стой, дурак! – Эльма силой удержала его, не дав в тот же миг броситься на чародея. – Ничего он не делал…

– Врешь!

– …а называть того, с кем предстоит долгий путь, «проклятым ублюдком» – не очень-то умно и дальновидно, – спокойно закончила она.

– Что этот трижды! проклятый! ублюдок! сделал?!

– Теперь тебе всюду мерещатся лжецы и негодяи, Деян?

– Нет! Нет, но… – Деян замялся, пытаясь подобрать слова, окончательно сбитый с толку.

Он не мог понять, говорит она правду или нет. В ее слова не верилось – но, может, только потому, что верить не хотелось?