Алракцитовое сердце. Том I
Шрифт:
– И что прикажете делать? – Деян повысил голос. – Я вас спрашиваю, забери вас мрак!
Никто не откликнулся.
Грудь великана не двигалась, обращенные к небу распахнутые глаза утратили осмысленное выражение: чародей приказал ему «лечь и спать» – и он без слов растянулся на земле, не пытаясь укрыться от холода и не смежив век. Вряд ли он видел сны: больше всего походило на то, что «мастер» загасил искру жизни в нем, будто лампу.
Чародей, усыпив великана, присел рядом, невнятно пробормотал что-то про огонь, но немногим позже сам
Разводить огонь было боязно: тракт проходил недалеко, и дым мог привлечь внимание; но промокшая одежда почти не грела, и где-то рядом, судя по следам, сновали волки. В том, что чародей сумеет проснуться до того, как твари ухватят его за лодыжку, Деян сомневался.
– Чтоб тебе смерть твоя приснилась, колдун треклятый! – пользуясь возможностью, Деян в голос обругал чародея на все лады – что было, конечно, сущим ребячеством, но отчего стало чуть полегче – и принялся разгребать хвою, чтобы освободить место для костра; затем вытащил из-за пояса великана топор и занялся дровами.
Котелок забурчал. Деян палкой переставил его в сторону от огня и засыпал в воду мятных листьев. Где-то в лесу беспрестанно ухала сова.
«Столько лет прошло! Кто бы мне сказал, что так будет, – я бы скорее поверил, что небо и земля поменяются местами».
Деян осторожно погладил топорище, словно пытался сдружиться с диковатым псом. Тот самый топор, что когда-то спас жизнь, но изувечил, чье лезвие мерещилось в кошмарах, сегодня служил инструментом ему самому; а прежний хозяин был мертв. Как и Мажел. И Нарех. Как и многие другие, кого он любил и знал, к кому был привязан…
Чем усерднее Деян старался думать о чем-нибудь сегодняшнем – да хоть бы о том, почему шумит глупая птица, что таят в себе ночные скрипы и шорохи, – тем навязчивей в мысли вторгалось прошлое. И, точно огонь – воду, оно подогревало горечь, обиду и тревогу.
В дорожном мешке, кроме старого котелка Петера Догжона и мятных листьев, нашлось еще множесто вещей, которых Деян туда не клал: остатки сала, проволока для ловушек, маленький сверток с лекарствами… Чувствовалась рука Эльмы, хотя когда девушка успела это проделать, он не понимал. Впрочем, «когда» – его и не особо интересовало.
От этой нежданной заботы аппетит пропал совершенно; хотелось лечь и забыться. Но поесть было нужно; поесть, просушиться, отогреться. Потому он старательно пережевывал завернутое в тонкую лепешку сало и думал, думал, думал.
Хотя думать было, в сущности, не о чем и незачем.
«Потерявши голову, по волосам не плачут».
Деян зачерпнул деревянной кружкой заварки: считая, что груз придется тащить самому, кружку он тоже, конечно, не брал… С отвращением откусил от лепешки, запил. Кусок не лез в горло.
Еще вчера он бежал из Орыжи сломя голову, но теперь эта поспешность представлялась ему страшной, непростительной ошибкой. По какой бы причине Эльма
Почему он не отыскал способа задержаться? Задержаться – и настаивать на своем, расспрашивать ее до тех пор, пока не отсохнет язык, обнять и не разжимать рук; да хоть бы окатить водой, как сама Эльма, случалось, проделывала с Малухой; возможно, тогда она вновь стала бы самой собой или хотя бы объяснила, в чем дело…
Но едва лишь Деян пытался вообразить этот возможный разговор, в ушах звенел ее усталый равнодушный голос: «Что еще?»
Он не мог вспомнить в точности ее лица тогда, в те последние мгновения, которые они провели вместе. Сейчас в равнодушии чудилось скрытое нетерпение, предвкушение: еще немного – и все, наконец-то все закончится. Если так… Но даже если так, и даже если Эльма хотела видеть рядом Кенека, Кенек – будь он проклят! – сидел в сарае и ничем и ни в чем помочь ей не мог. А он, если бы остался, – мог. Или нет?
Он – Господь свидетель! – хотел как лучше. Но не знал – как это, лучше; слишком мало знал, а понимал еше меньше.
«Пустые мысли! Все равно сделанного не вернешь. И я вернуться не могу. Или?..»
Деян замер. Взгляд его метнулся к топору.
Голем без движения лежал на земле, подтянув колени к локтям. Он, очевидно, мерз, но не проснулся, чтобы укрыться или перелечь ближе к огню: можно было понадеяться на то, что не проснется он и ни от чего другого. Что вместе с гибелью чародея его колдовство развеется, и Джибанд без «мастера» останется неживой куклой. И что хватит сил и сноровки на одной ноге доковылять обратно в Орыжь…
Старик Киан был бы, безусловно, доволен, если б его обожаемый топор все-таки нашел Големов затылок.
«Рискованно. И даже очень. Но моя смерть за его – неплохой ведь обмен?»
Деян взглянул на чародея: тот по-прежнему не шевелился. Страха не было. Но злость – поддерживавшая, направлявшая, придававшая сил и решимости – сейчас не спешила прийти на подмогу. Убить спящего; того, кому, пусть и невольно, обязан жизнью – слишком велика была подлость. И совсем уж ничем ее не заслужил Джибанд, «ненастоящий», но все же живой.
«Но другого шанса может не представиться. – Деян, забыв о еде, сжал кулак. Жир потек по пальцам, запахло горелым: кусок сала свалился в огонь. – На Кенека у тебя тогда, ночью, не поднялась рука – и к чему это едва не привело? Мрак!!!»
Он отшатнулся от огня: послышалось, будто рядом крошится кость. Но то лишь затрещало, плюнув искрами, полено.
«Нет, мрак небесный, все-таки это чересчур. – Деян вздохнул. – Но рано или поздно мы встретим людей, а колдун не в себе, он опасен. Если начнет буйствовать – что тогда делать? Тогда уже будет поздно: ты никак не сможешь его остановить…»