Альтеpнатива (Весна 1941)

Семенов Юлиан

"Я сейчас врал себе, - понял Взик, глядя вслед Ладе.
– Я бы не сделал этого, даже если бы был один. Я маленький трусливый лжец. И нечего мне корить Ганну".

Веезенмайер вызвал Штирлица в генеральное консульство около полуночи.

– Как вы себя чувствуете, Штирлиц?
– спросил он, участливо разглядывая лицо собеседника.
– Не очень устали от здешней нервотрепки?

– Устал, признаться.

– Я тоже. Нервы начинают сдавать. Сейчас бы домой, а?

– Неплохо.

– Хотите?

–

Конечно.

– Я с радостью окажу вам такую услугу, только не знаю, как это получше сделать. Может, отправить вас в Берлин как проштрафившегося? Пожурят, побранят, да и простят вскорости. Зато отдохнете. Согласны? Не станете на меня сердиться?

– Я не знаю, как сердятся на начальство, штандартенфюрер. Не научился.

– На начальство сердятся точно так, как сердятся в детстве на отца: исступленно, но молча, боготворя в глубине души.

– Надо попробовать.

– Я вам предоставлю такую возможность. Берите ручку и пишите на мое имя рапорт.

– Какой?

– Вы же хотите домой? Вот и пишите. Или изложите мне причины, по которым вы ослушались моего приказа и назначили Везичу встречу в клубе "Олень". И то и другое означает ваш немедленный отъезд в рейх. В первом случае вас будут бранить за дезертирство, во втором - за нарушение приказа. Даю вам право выбора.

– И я тоже.

– Что?!

– Я тоже даю вам право выбора.

– Штирлиц...

– Ау, - улыбнулся Штирлиц, - вот уже сорок один год я ношу это имя.

– Вы понимаете, что говорите?

– Понимаю. А чтобы вы поняли меня, нам придется пригласить в этот кабинет генерального консула, и он подтвердит получение мною шифровки от Гейдриха, а потом я объясню вам, что было в той шифровке.

– Что было в той шифровке?

– Значит, можно не приглашать Фрейндта? Вы мне верите на слово?

– Я всегда верил вам на слово.

– В шифровке содержалась санкция на мои действия, связанные, в частности, с Везичем. Он нужен Берлину.

– У вас есть связь с Берлином помимо меня?

– Я человек служивый, штандартенфюрер, я привык подчиняться моему начальству...

– А я кто вам?

– Вот я и сказал: привык подчиняться моему начальству. Я не говорил, что не считаю вас начальником. Много лет моим начальником был другой человек, теперь вы, я прикомандирован к вам, вы здесь мой руководитель.

– Не я, - поправил его Веезенмайер.
– Фохт, а не я.

– Фохту теперь трудно. Он скорее ваш сотрудник, а не мой начальник. Я не уважаю тех начальников, которые проваливают операцию, играя на себя.

– Какую операцию провалил Фохт?

– Операцию с подполковником Косоричем. С тем, что застрелился. Боюсь, он не доложил вам об этом.

– А в чем там было дело?

– Вы его спросите, в чем там было дело. Или Везича, у которого хранится посмертное письмо Косорича. Там четко сказано.

–

Везич в тюрьме, - отрезал Веезенмайер. Лицо его дрогнуло, видимо, он сказал об этом, не желая того. Он не считал Штирлица врагом, поэтому контролировал себя до той меры, чтобы правильно вести свою партию в разговоре, получая от этого некий допинг власти, столь необходимый ему для завтрашних бесед с разного рода лицами, которые будут помогать Германии в ближайшие дни, а особенно после вторжения.

– Вот и плохо, - сказал Штирлиц.
– А что, если он доведет письмо до всеобщего сведения? И все остальное, что собрано у него против нашей группы? Что, если его арест лишь сигнал сообщникам? Что, если лишь этого ждет их МИД?

– Ну и пусть ждет! Мы хозяева положения, Штирлиц.

– Нет, штандартенфюрер. Мы пока еще не хозяева положения. Мы станем ими, когда в Хорватии на всех ключевых постах - в армии, разведке, промышленности - будут наши люди, вне зависимости от того, кто ими формально руководит - Мачек, Павелич или кто-либо третий, имя не суть важно. Каста друзей дороже одного Квислинга.

"Если бы не было постоянной мышиной возни среди них, - подумал Штирлиц, глядя на задумчивое лицо Веезенмайера, - если бы не сталкивались постоянно честолюбие, корысть, личные интересы, я бы не смог столько времени работать в этом нацистском бардаке".

– Вы убеждены в том, что завербуете Везича?
– тихо спросил Веезенмайер.

– Убежден в том, что он станет моим другом.

– Вашим?

– Моим.

– Недавно вы говорили, что не умеете отделять "своего" от "нашего".

– Не умею. Став моим другом, он сразу же превратится в нашего друга.

– И в моего тоже?

– Да. Я готов внести коррективу: он станет моим и вашим, то есть нашим другом.

– Договорились. Я с первой минуты знакомства сразу же отметил вас, Штирлиц. Но, если Везич не станет вашим другом, вам придется самому решить его судьбу. Согласны?

– Что делать? Согласен.

– Ну и прекрасно. Пишите на мое имя рапорт.

– Проситься домой?

– Это будет зависеть от того, как вы выполните работу. А сначала пишите рапорт с изложением причин, по которым вам хочется довести операцию с Везичем до конца. Вашим методом, а не нашим. У вас есть документ из Берлина, а мне нужен документ от вас.

"А вот сейчас я заигрался, - понял Штирлиц.
– Теперь я не могу задать Веезенмайеру вопрос, который собирался задать ему в свете беседы с Везичем. И отступать поздно".

...Рассуждая о Везиче и его судьбе в системе югославского государства, Штирлиц исходил из того, что чем большее количество людей, населяющих то или иное государство, нуждается в гарантированной защите своих интересов, тем сильнее государственная власть и тем большим авторитетом она пользуется, являясь выразителем интересов большинства.