Альтеpнатива (Весна 1941)
Шрифт:
– Полицейский офицер пришел к вам не как представитель власти. Я, скорее, пришел к представителю будущей власти.
– Продолжаем игру в провокации?
– Любая талантливая провокация требует времени, - ответил Везич, - а времени у нас нет.
– У "нас"? У кого это у "нас"?
– У югославов.
– У югославов есть время, а вот ваш час пробил, это действительно правда.
– Хватит вам, - поморщился Везич.– Я хочу, чтобы вы меня выслушали и сразу же предприняли какие-то шаги. Но с соблюдением осторожности; если вас посадят, то меня расстреляют.
– Поменьше патетики, полковник. Все эти ваши штучки давным-давно известны.
–
– Чего вы от меня хотите? Чтобы я открыл вам адрес подпольного ЦК? К счастью, мне этот адрес неизвестен. Я разошелся во взглядах с руководством и не поддерживаю с ними контакта. Достаточно вам? Могу я теперь чувствовать себя спокойно?
– Вы не верите мне, - убежденно и устало сказал Везич.– Я боялся этого больше всего. И самое страшное заключается в том, что я не вправе винить вас. Ну, хорошо, ладно, хорошо, тогда я попрошу вас об ином: устройте мне встречу с вашими товарищами. Давайте поедем к ним вместе. Или пойдите за ними, а я стану ждать вас здесь.
– Ну зачем эти наивные разговоры?– снисходительно хмыкнул Губар. Вы же понимаете нереальность ваших предложений, полковник...
– Слушайте, Губар, ваш пророк, Сталин, подписал договор с Гитлером. Считайте меня Гитлером, подпишите со мной договор, он вам более выгоден, чем мне. Я рискую всем, Губар. Вы рискуете малым: пусть проследят ваши люди, они убедятся, что вас не "водит" полиция.
Какое-то мгновение Губар смотрел на Везича серьезно и изучающе.
"В общем-то, если он не врет, - подумал Губар, - у меня есть очевидный повод помириться с организацией. "Помириться", - усмехнулся он своей мысли, - какое доброе, детское слово. И снова начнется прежняя жизнь, когда не принадлежишь себе, когда не знаешь, что тебя ждет завтра. Пусть лучше они сами говорят с ним. В конце концов их обвинения в "левом робеспьерианстве" может терпеть только тот, кто способен отстаивать свою точку зрения лишь с помощью и при посредстве партии. Я это умею делать и сам".
– Оставьте ваш белградский телефон, - сказал наконец Губар, - я подумаю, как быть с вашим предложением.
– У меня нет телефона, - ответил Везич, - я приехал в Белград на два часа. Вот, почитайте это.– Он достал из кармана материалы к статье Иво Илича, увидел страх, промелькнувший в глазах Губара, и не ошибся в своем мгновенном предположении, отчего этот страх появился в глазах адвоката.
– Уберите!– сказал Губар.– Не надо провокаций! Я ничего не хочу читать! Спрячьте это обратно, слышите?
Везич поднялся, сожалеюще посмотрел на Губара и молча вышел из его кабинета.
В редакции, где работал университетский друг Везича, обозреватель Зденко Гаврич, было тихо, все сотрудники ушли на обед.
Зденко прочитал материалы, которые Везич приготовил для Иво Илича, закурил, молча поднялся и начал стремительно выхаживать из угла в угол. За окнами звенела весна, день был солнечный; вчерашний молчаливый холод сменился многоголосым воробьиным гомоном, весенне врывавшимся в перезвон трамваев и быстрые автомобильные гудки.
– Ты хочешь, чтобы мы это напечатали?– спросил наконец
– Понятна. А что прикажешь делать мне? Что мне делать? Вы з д е с ь, вы хоть можете жить иллюзиями, а я живу т а м, а т а м иллюзии кончились, т а м открытое предательство!
– Петар, ты думаешь, нам здесь легче? Ты думаешь, жить в состоянии иллюзий лучше, чем лицом к лицу с правдой? Мы тешим себя каждое утро тем, что произойдет н е ч т о, и придет н е к т о, и все изменится, и все станет на свои места, но никто не приходит, и ничто не меняется.
...Везич оставил машину возле Скадарлии. Сегодня днем здесь было так же людно, как обычно бывает по вечерам в этом стариннейшем районе Белграда, расположенном недалеко от крепости Калемегдан. Особенно в мае, когда гремит музыка и заполнены столики в "Двух оленях" и "Трех шляпах" самых древних кабачках столицы, а на помостах посредине улицы сидят оркестранты в национальных костюмах, и, несмотря на прохладу, веющую от Дуная, так душно, что кажется, сейчас не весна, а знойный август, и юноши держат девушек за руки, и они раскачиваются в такт музыке, робко прижимаясь друг к другу, и царит повсюду бесшабашный дух молодости, и забываются страх, горе, смятение, и кажется, что ты по-прежнему юн, и ничего еще не ушло в жизни, и то главное, что суждено тебе сделать, впереди и сделано будет непременно.
Везич спросил себе кувшин далматинского вина и вспомнил слова Ивана Симича, рыбака из Далмации: "У нас нет плохого вина и старых жен". Вино, впрочем, оказалось плохим, видимо, хранилось в новых бочках, едко отдавало дубом - в Белграде больше пьют ракию, а это некогда игристое густо-красное вино было сейчас кисловатым, и казалось, что первозданный цвет его убит временем: так случается с картиной, попавшей в руки неумелого хранителя, который повесил ее на солнечной стене комнаты.
...Адвокат Трипко Жучич, известный своими тесными связями с нынешним премьером, обрадовался, услыхав в телефонной трубке голос Везича.
– Петар, милый, где ты?
– В Скадарлии. Пью вино и пирамидон, - ответил Везич.– Я гнал всю ночь из Загреба и часа через два должен возвращаться обратно.
– Почему такая спешка? Оставайся до завтра.
– Причин для спешки много. Ты подскочишь в "Три шляпы", или я приеду к тебе?
– Будет лучше, если ты приедешь ко мне, Петар.
– Хорошо, я буду через двадцать минут.
Везич спустился по старинной булыжной мостовой вниз, к площади, где он бросил машину, и поехал к Жучичу. Через час Жучич вместе с ним был в кабинете помощника премьера - одного из истинных организаторов путча генерала Мирковича. Они застали его на пороге кабинета: генерал ехал на прием в перуанское посольство, который отчего-то был слишком ранним, видимо, перуанцы подстраивались к православным сербам, готовившимся к празднику пасхи, к светлому Христову воскресенью, к шестому апреля. На улицах поэтому было особенно многолюдно, и возле магазинов возникали очереди - женщины покупали яйца и муку для куличей.