Альтеpнатива (Весна 1941)
Шрифт:
– Я бы хотел, чтобы наша беседа оказалась допросом.
– Это завтра. Сегодня ничего не получится.
– Отчего так?
– Поздно. Рабочий день кончился в три часа. Прокуратура не планирует убийств.
– А вы? Специально задержались?
– Нет. Приходится работать за двоих - начальник болен.
– Ковалич, лучше будет, если вы отпустите меня.
– Сейчас?
– Сейчас.
– Вы бы могли отпустить подозреваемого? На моем месте вы отпустили бы человека, который пришел на квартиру, где было совершено преступление?
– Поставьте в известность о случившемся начальника управления.
– Я знаю, что мне надлежит делать, Везич.
– Вы хотите сказать, что генерал уже в курсе?
– Вы, наверно, не раз говорили подопечным: "Здесь я задаю вопросы"?
Везич ощутил бессильный гнев.
"Только бы не сорваться, - подумал он.– Они выигрывают время. Они уже выиграли время".
– Если я отвечу на ваши вопросы, вы отпустите меня?
– Это будет зависеть от вас.
"Он здорово работает на них, - подумал Везич.– Интересно, давно ли? Сколько же людей они заставили служить себе?!"
– У вас, видимо, есть предложение для меня?– спросил Везич.
Ковалич перестал рисовать странные геометрические фигуры и, отложив карандаш, внимательно и сострадающе посмотрел на Везича.
– Предложения нет. Есть вопрос: с кем бы вы хотели увидеться?
"Точно. Он работает по их сценарию, - понял Везич.– Но они чего-то хотят от меня. Значит, еще не все потеряно. Надо соглашаться. Надо соглашаться на все. А потом срочно в Белград. И напрямую к премьеру. Должен же он думать о себе хотя бы?!"
– Вы можете устроить мне встречу с любым человеком?
– Допустим.
– Допуск - понятие растяжимое.
– Для вас могу устроить встречу с любым человеком.
– Даже с иностранцем?
– С иностранцем?– удивился Ковалич.– Это исключено.
– А найти моего приятеля в городе и сказать ему лишь одно слово "согласен" можете?
– Кто этот человек?
– Ковалич, либо я прекращу разговор и попрошусь в камеру, либо вы ответите мне "да" или "нет".
– Я отвечу вам иначе. Я отвечу вам: боюсь, что уже поздно.
Везич посмотрел на часы. Было семь часов сорок пять минут.
– Еще не поздно, - сказал он.– Еще есть время.
– Вы меня не так поняли. Я сегодня занят. Я не смогу выполнить вашу просьбу сегодня. Но я выполню ее завтра, если вы сегодня изложите ее мне.
– Хорошо, - согласился Везич, чувствуя, как у него занемели кончики пальцев.– Я изложу вам сегодня мою просьбу. Мне надо, чтобы вы сейчас, не позже восьми часов, позвонили в клуб "Олень" и попросили к телефону господина Штирлица...
– Кто он такой?
– Сотрудник доктора Веезенмайера.
– А кто такой доктор Веезенмайер?
– По-моему, это ответственный работник германской внешней торговли, медленно ответил Везич.
– У вас была санкция на контакт
"Если он записывает этот разговор, - ужаснулся вдруг Везич, - я попался и теперь выхода нет. Если я скажу ему, что у Веезенмайера контакты с Мачеком в обход Белграда, меня уберут эти. Если не скажу, мои контакты с немцами скомпрометируют меня в глазах министра. Все. Я в мышеловке. А может, он не записывает?"
Везич не успел проконтролировать себя, глаза его уперлись в большую отдушину справа на стене. Ковалич усмехнулся и повторил вопрос:
– Так у вас есть санкция на контакты с противником?
– Комбинация была на самом первом этапе, - откашлявшись, ответил Везич.– О санкции могла идти речь в том случае, если бы я добился каких-либо результатов.
– А вы не добились результатов?
– Об этом я скажу Штирлицу или Веезенмайеру, когда вы устроите мне встречу с ними. Только не думайте, что если погиб Иво Илич и похищены его материалы, то все концы ушли в воду. Я всегда страхуюсь.
– Вы говорите загадками, - ответил Ковалич и снова взглянул на часы.
"Интересно, он думает о том, не кончилась ли пленка в диктофоне, подумал Везич, - или прикидывает, стоит ли звонить в клуб "Олень"?"
Фильм был странный, жизнь Моцарта казалась на экране слащавым лубком, и Лада понимала, что показывают огромную, несправедливую, кощунственную неправду про музыканта, который, подобно всем великим, страдал больше других смертных, но тем не менее ей было приятно смотреть на сильного актера и видеть его красивых возлюбленных, которые интриговали между собой за право обладания символом гениальности, носившим к тому же такое грациозное имя - Вольфганг Амадей...
Но когда начиналась музыка, когда слащавые сцены в гостиных сменяли пейзажи и на поля, тронутые закатной тяжелой дымкой, ложилась осторожная мелодия, тогда начиналось чудо и фильм делался принадлежностью каждого сидевшего в зале, потому что великое тем и отличается от обычного, что в равной мере принадлежит счастливцу и обиженному, влюбленному и отверженному - словом, всем людям, имеющим способность воспринимать звуки и внимать словам.
Лада видела, как ее соседки, старушки с аккуратно уложенными белыми кудельками, утирали слезы, зажав в птичьих кулачках скомканные носовые платки.
"Наверняка по краям вышиты цветочки, - машинально отметила Лада, синие и красные. И зря я над ними смеюсь. Пусть уж лучше плачут. Иначе бы сплетничали, сидя во дворе, и порицали молодых за легкость нравов, а на самом деле за то, что те молоды просто-напросто. Если бы они жили в одном доме с Моцартом, нашептывали бы его жене, с кем видится ее муж и как "предает" ее со шлюхами. Я наверняка для них шлюха. Женщина, которая любит, но при этом не отстояла семь минут у алтаря, - преступница. Этим старухам все надо расставить по полочкам, как фарфоровые мисочки для круп. И спаси бог, если в ту, где написано "манка", попадет рис..."