Алые перья стрел
Шрифт:
Гаванского университета. На русский язык название можно перевести примерно так: «Сердце учительницы»…
Марта еще не настоящая учительница. Ей одиннадцать лет, и ходит она в пятый класс. Но она во всех делах лучшая помощница Рене Поттс. Устроить собрание, или ребячий концерт, или празднование чьих-то именин, или выставку рисунков — в этом на Марту всегда можно положиться. А в вестибюле своего дома она организовала почти настоящую школу для окрестных малышей. С уроками рисования, пения, с чтением сказок, с классной доской, на которой
И кроме того, она ничуть не боится мальчишек. Звонко хлопнула по голому пузу юного «д’Артаньяна», чтобы не махал деревянной шпагой вблизи малышей, отодвинула с пути курчавого мальчишку с гремящим самодельным самокатом, строго предупредила пухлого толстогубого Америго, чтобы не забыл про рисунки для выставки.
…Если вы приедете в Гавану и окажетесь рядом с прибрежным старым замком, который в 1830 году осаждали англичане, сверните с Малекона в боковую улочку. Там стоит белый восьмиэтажный дом. На лужайке перед ним, среди ребят, вы сможете встретить худенькую сероглазую девочку с русой прической «лошадиный хвостик». Это и есть Марта Собрино. А еще лучше, спросите любого малыша, где «профессора» Марта…
СЛЕД КАРАВЕЛЛЫ
Этот давний очерк — о дороге и воспоминаниях детства. Он мог бы служить вступлением почти ко всем моим книгам. Потому что сделаны эти записки осенью 1963 года, когда на моей авторской полке стоял единственный тоненький сборник рассказов и все еще было впереди: мучительная и радостная работа над рукописями, дальние путешествия, какие-то успехи, какие-то неудачи, какие-то открытия… И главное — то, что принесло мне радость на всю жизнь: дружба с замечательными мальчишками из отряда «Каравелла»…
На теплоходе стояла сонная тишина. Пассажиров набралось мало, да и те сейчас почти все спали. «Клара Цеткин» шла из Астрахани в Горький. Начинался второй день пути.
Я сидел в читальном салоне за шахматным столиком. Мой противник, толстоватый очкастый паренек из соседней каюты, обстоятельно и неторопливо загонял в угол моего короля. Тихо щелкнула ручка, и открылась дверь. Я оторвался от унылого созерцания шахматных фигур и украдкой глянул на вошедшего.
Вошедшему было лет десять. Он прошелся между одетых в парусиновые чехлы тяжелых кресел, словно укротитель среди белых медведей. На трикотажной разноцветной безрукавке позвякивали друг о друга два каких-то значка.
Было похоже, что он только проснулся. Припухшие после сна губы, слегка взъерошенные рыжеватые волосы. И еще родинка на
На лице у мальчишки было написано: «Ох и скучища, товарищи…» А в серых глазах бегали искорки: «Что придумать, чтобы скучищи не было?»
Он подошел к нашему столику, независимо покачался на одной ноге, сунув руки в карманы узких полотняных брючек (таких мятых, что ноги были похожи на противогазные трубки). Зачем-то потрогал белую горошину на головке моего черного загнанного в засаду ферзя. Зевнул и сказал:
— Королева — хвост налево…
Это ядовитое замечание доконало меня. Я сдался. Смешал фигуры и стал смотреть в окно.
Пасмурное небо висело над пологими, заросшими ивняком берегами Нижней Волги. Ветер гнал серую рябь.
Подниматься на палубу не хотелось. Но делать было нечего, я вышел. Сразу налетел ветер. Пришлось уйти на корму, но там, в укрытии, толклись комары. Обрадовавшись долгожданному завтраку, они взялись за меня с таким энтузиазмом, что я немедленно осознал преимущества ветреной погоды. И поспешил на нос. На носу маячила разноцветная безрукавка мальчишки. Он стоял коленями на скамейке, опираясь грудью на планшир. Выдергивал из общей тетради листы, быстро сворачивал голубей и пускал за борт.
Голубь взмывал вверх и, подхваченный потоком ветра, уносился к корме.
Мальчик обернулся, прищурился и спросил:
— На корме комары, да?
Значит, он успел побывать и там! Желая отомстить за ехидные слова о моей королеве, я заметил:
— Между прочим, за борт мусор бросать запрещается.
Он взглянул быстро и настороженно: шутка это или вмешательство взрослого в его мальчишечьи дела?
Я больше ничего не сказал. Он подождал и объяснил:
— Это ведь не мусор. Это же голуби. — Подумал и добавил: — Обрывки-то я в карман сую… Подумаешь…
— Ладно уж, — сказал я. — Пошутить нельзя…
Он сразу успокоился. Но больше голубей не делал. Положил раскрытую тетрадку на планшир, прижал ее угол локтем, перегнулся через поручни и стал смотреть в воду.
Я стоял рядом и тоже смотрел в воду. Белый нос теплохода, как плуг, отваливал ее в сторону желтыми пластами.
Ветер был плотный и влажный. Мальчик иногда ежился.
— Замерз ведь… — посочувствовал я. Он сказал:
— Ни капельки… А почему вода желтая?
— От песка, наверно. Или от глины.
— А в море вода зеленая…
Ветер то беспорядочно трепал листы тетради, то начинал быстро-быстро их перелистывать. Мелькали строчки, какие-то чернильные рожицы, квадратики для игры в «морской бой». И вдруг на белом сверкнуло что-то ярко-красное.
Я придержал страницу. На ней было нарисовано нечто похожее на большую рыбу. Но, конечно, это была не рыба. По красному ее боку тянулись чуть косые синие буквы:
ЛЕЙТЕНАНТ ШМИДТ