Алые перья стрел
Шрифт:
В один их осенних дней Николай Гмызин впервые пришел на стройку не к началу смены. Пришел не на работу, а так, попрощаться. Было даже немного неловко: все делом заняты, а он стоит.
Но друзья уже обступили Николая.
— Когда уезжаешь, вояка?
— Попробуй только писем не писать!
— Вот, братцы, будет пополнение для танковых войск! Сам Коля Гмызин!
Он смеялся, стискивая в рукопожатиях дружеские ладони. Но как ни смейся, а с бригадой расставаться
— Знать бы раньше, — говорил он иногда друзьям, — давно бы стал монтажником. Работа здорово хорошая… Да и вообще…
«Вообще» — это значит, что люди в бригаде замечательные, друзья настоящие. Вот и судите сами, разве не грустно прощаться?
Подошел Михаил Терентьевич Гаврилов, бригадир.
— Куда после армии-то двинешь, Коля?
Николай вскинул удивленные глаза:
— Куда же, как не к вам? Я теперь на всю жизнь монтажник.
Гаврилов скрыл довольную улыбку.
— Ну, добре… Только ты смотри… Мы за коммунистическое звание боремся, так и ты тоже, хоть и в армии… В общем, понимаешь.
— Ясно, Михаил Терентьевич.
Через несколько дней оформляли список бригады Гаврилова, борющейся за звание коллектива коммунистического труда. Список аккуратный, вставлен в рамку. Синей краской — фамилии.
— Михаил Терентьич, а как же с Николаем быть? — спросил кто-то.
Казалось бы, чего спрашивать? Ушел человек из бригады, в армии служит.
— Вернуться ведь обещал, — раздались голоса.
— Парень хороший…
— Мы же его и учили.
Гаврилов кивнул. Это верно, всей бригадой учили. Монтажника из него сделали, разряд дали.
— Как ни верти, а Колька все равно наш, — решил наконец бригадир. — Нам со своими людьми рвать не годится. Записывай.
Так в красивом бригадном списке с рамочкой появилась фамилия: «Николай Гмызин». И за ней сноска: «Служит в Советской Армии».
…Честное слово, хорошо быть в такой бригаде!
Однажды Володя Кошель, секретарь комитета ВЛКСМ «Уралмашстроя», встретил в коридоре девушку с обходным листом в руках.
— Валя, увольняешься? Почему?
Девушка смутилась.
— Нет, что ты. Это так.
А через полчаса увидел ее в отделе кадров.
— Значит, все-таки увольняешься. Но что случилось?
Валя молчала. Тогда Володя сказал:
— Ты по комсомольской путевке на стройку пришла. Значит, без решения комсомольского штаба тебя не уволят. Приходи-ка сегодня на заседание. Поговорим.
Она пришла. Принесла заявление. Прочитав его, начальник штаба Володя Галанов переспросил:
— Просишь уволить в связи с отъездом мужа?
В углу засмеялись.
— Знаешь, ты извини, конечно, но… врать тоже уметь надо.
Валя вспыхнула, встала.
— Ладно, я скажу! — И прорвалась горячая обида. — Скажу! Я сюда шла и думала: настоящее дело ждет. Комсомольская
Штаб зашумел:
— А ты не в землю смотри, а вокруг. Увидишь.
— Тише. Товарищи… тише.
— Все равно удержать не можете, — закончила девушка.
— И не будем, Валя. Но ты подумай. Может, перевести тебя из бригады на бетонный завод? Если совсем со стройки уйдешь, спокойно будет на душе?
Она упрямо молчала.
— Как хочешь, — сказал Володя. — Только у нас сегодня еще много вопросов. Посиди, послушай. Потом поговорим. Ладно?
Сейчас трудно вспомнить, о чем говорили в тот вечер в штабе. Видимо, о самых обычных вещах: о соревновании бригад, о задержке бетонных панелей, о новых рабочих, только что демобилизованных из армии… Говорить можно о чем угодно, но говорить по-разному. Ребята спорили, горячились. Каждое слово, каждую новость принимали близко к сердцу. Казалось, все забыли о девушке, сидящей в углу комнаты.
А она сидела и слушала. Сгущались сумерки, и окна становились синими. Синими, в белых перекрестьях бумажных полосок.
Полоски наклеили, чтобы стекла не вылетели от взрыва — рядом рвали землю под котлован.
В синих сумерках плавали над землей золотые звезды. Это на невидимых уже башенных кранах, на их движущихся стрелах зажглись огни.
Шумел за окнами ветер, шумели моторы проходящих самосвалов. Валя чувствовала, как от этого шума чуть заметно вздрагивают заклеенные крест-накрест стекла. Она чувствовала — жизнь, настоящая жизнь бьется в окна комсомольского штаба.
Валя осталась на стройке…
Когда груз резко опускается на землю, кабина вздрагивает. Кран чуть заметно раскачивается. Зоя Михалева откинула стекло — так лучше слышно, что кричат снизу.
— Зойка! Еще одну машину разгрузишь?
«Ох и народ!» — думает Зойка и отвечает каменщикам:
— Ну, давай! Последнюю.
Времени уже четверть первого. Пятнадцать минут, как обед. Каменщикам можно и попозже вернуться из столовой, а Зойке нельзя. Ровно в час придут монтажники Гаврилова, и надо будет ставить для них колонны. Между каменщиками и монтажниками всегда спор. Спорят из-за крана. А Зойке ведь не разорваться. Ползает ее кран вдоль строящегося корпуса — от одних к другим. Только знай поворачивайся.
Зойка крутит маховики, осторожно опуская на землю плиты бетонных перекрытий. В открытое оконце влетает холодный воздух. Зойка поджимает ноги: мерзнут они в резиновых ботах, хоть и печка рядом. «Когда, черт возьми, валенки выдадут?»
— Зоенька, еще машина пришла! — слышится снизу.
— Смеетесь, да?
— Ну, Зоечка! Шофер ругается.
Вообще-то она может уйти. Подождали бы, не умерли.
— Подгоняй! — кричит она. — Шевелитесь ради бога!
В кабину поднимается Роза Шатохина.