Алые погоны (повесть в 3 частях)
Шрифт:
То там, то здесь слышно было: «А у нас в Суворовском…» «Помнишь нашего Николая Федоровича?..» Значит, и остальные чувствовали то же, что они, и у остальных было твердое желание поддержать «марку» родного училища.
Боканов направился к своим. Молодой офицер, один из тех, что были одеты «с иголочки», пожимал руку Ковалева. Увидя майора, отдал ему честь и отошел.
— Вы знаете, — обратился возбужденный Володя к воспитателю, — лейтенант, с которым я сейчас познакомился, — выпускник, только что получил назначение на Камчатку.
В этом восклицании было столько молодого задора, что Боканов невольно улыбнулся.
— Что ж, и поедете! — сказал он, а сам подумал: «Ты и не представляешь, сколько еще труда понадобится, чтобы на твои плечи легли золотые погоны».
Что касается Пашкова, то Боканов решил: Геша проучен и не стоит говорить о нем здесь особо, — могло возникнуть предвзятое мнение, а этого воспитатель не хотел.
К вечеру, после беседы с новыми курсантами, генерал Агашев приказал распределить их по батальонам, а Боканов отправился в гостиницу.
Первое поразительное открытие было сделано недавними суворовцами во время вечерней поверки. Старшина роты Булатов — крепыш, подстриженный под «ежик», — вчера еще такой же курсант, как они, но сегодня уже облеченный властью, объявил Павлику Снопкову наряд вне очереди за разговор в строю.
Павлик сконфуженно, как должное, принял наказание и, когда курсанты расходились по спальням, пробормотал печально: «Прощай, бездумная пора!»
Геннадий тоже был поражен этим случаем, но иронически улыбнулся и, уверяя скорее самого себя, чем Павлика, сказал:
— Ну, об меня-то он зубки поломает…
Но и в его сердце закралась тревога: неужто здесь даже старшина — такая сила?
На следующее утро Боканов вместе с командиром роты майором Деминым подходил к спальням первого батальона — посмотреть, как устроились.
Демину было лет тридцать пять. Худощавость, мелкие отточенные черты лица создавали при первом взгляде впечатление моложавости, однако очень высокий, в едва заметных морщинках лоб, несколько сурово глядящие глаза и твердая, волевая складка губ вскоре рассеивали это впечатление.
Еще издали офицеры услышали песню:
В трудных походах, ученьях, В мыслях своих и стремленьях — Всюду суворовцем будь!Майор Демин улыбнулся:
— Ваши поют.
В спальне Пашков брился у огромного, выше человеческого роста, зеркала. Играл баян. Дежурный по роте переспрашивал в телефонную трубку:
— На разгрузку дров? Сколько человек?
Снопков вертелся у вешалки, озабоченно поправляя на ней шинели.
При виде офицеров, дежурный, быстро повесив трубку, скомандовал зычным голосом:
— Рота, смир-р-рно! — и, отбивая шаг, приблизился к Демину. — Товарищ майор, курсанты, прибывшие для прохождения службы в пехотном
— Вольно.
Боканов вслед за Деминым прошел в ротную канцелярию.
— Я хотел бы попрощаться со своими воспитанниками, — сказал он командиру роты. — Если можно, распорядитесь, пожалуйста, чтобы они собрались.
— Конечно! — охотно согласился Демин и, вызвав дежурного, отдал распоряжение.
В спальне к Боканову бросился Снопков, из соседней комнаты прибежали Володя и Гербов.
— Семена назначили агитатором, — еще не отдышавшись, радостно сообщил Павлик, — а меня — спорторгом!
Пашкова в комнате уже не было, где-то прятался, стыдясь своего поступка.
— Один курсант, — торопился выложить все новости Снопков, — выпущен из училища сержантом. Из-за недисциплинированности! Сержантом!
О наряде, полученном вчера, Павлик решил сначала умолчать — зачем напоследок расстраивать воспитателя! — но потом все-таки не выдержал.
— Я уже отличился, — сокрушенно поморгал он светлыми ресницами, — заработал от старшины наряд вне очереди!
Боканов посмотрел, словно сочувствуя, и Снопков молодцевато тряхнул головой.
— Подтянемся, — бодро пообещал он, — на ошибках учатся!
Они вышли в сад. Боканов, конечно, сразу отметил отсутствие Геши, но решил, что, может быть, так и лучше.
Стояло чудесное осеннее утро, такое редкое в Ленинграде. Город будто нежился на ласковом пригреве, и его трудно было представить в дожде и мгле. В такие дни нестерпимо ярко плавится Адмиралтейский шпиль, раздвигаются площади, освобожденные от тумана, улицы по-особому нарядны и многолюдны, лица людей, озаренные солнцем, светлеют, и непрерывно щелкают аппаратами ватаги расторопных фотографов.
Училищный сад был задумчиво тихий. Замерли обласканные солнцем деревья, над ними в вышине редкие тучи разметали белесые гривы по голубому небу. Временами ветерок приносил запах невской осенней воды да слышался звон трамваев на Садовой.
Боканову надо было сегодня уезжать — дела в Суворовском не ждали. Еще вчера он успел поговорить с комбатом, с начальником политотдела, просил их писать о курсантах-суворовцах, обещал, что и они, воспитатели, тоже не будут упускать их из виду. Теперь хотелось проститься.
Они остановились возле густых кустов давно отцветшей сирени, сплошной стеной тянувшейся вдоль ограды.
— Ну, дорогие друзья, — невольно волнуясь, сказал Боканов, — желаю вам жить в дружбе, честно трудиться и не забывать наш… свой дом… — Он поцеловал каждого, еще раз сказал: — Не забывайте же! — и быстро пошел к выходу. У ворот оглянулся, поднял руку и шагнул в калитку.
И словно что-то оборвалось в сердце Володи. Он почувствовал себя так сиротливо, неуютно и одиноко, как в первые дни приезда в Суворовское. Тогда ему тоже казалось, что ни за что не привыкнет он к новой обстановке.