Алые росы
Шрифт:
Дербер протестующе замахал руками.
— Но в Иркутске?..
— Увы, и в Иркутске стало спокойно.
— Не может быть! — Ваницкий вскочил, выхватил трубку из рук Михельсона, приложил к уху и медленно опустил на рычаг. «Горев… золото… Значит, расчет был не верен?»
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1.
Наплакавшись, Филя уснул. Боясь разбудить сына, Ксюша старалась идти осторожно, но уставшие
— Есть, Филенька, хочет? — остановилась и, пошарив под кофтой, достала грудь. Чмокнул Филя губами и отвернулся. Еще громче заплакал.
Много раз за сегодняшний день Филя припадал к материнской груди и, чмокнув, откидывал голову, плакал сильнее, чем прежде.
— Господи, да кого же ты делаешь? Неужто не видишь: маленький он? Пошто ты его мучишь? — Ксюша присела у края дороги на пень. — Баюшки, бай, баю бай, спи, не то придет бабай. Закрой глазки, закрой. Так-то, Филенька, лучше.
Хочется есть. Осторожно достала из кармана передника маленький сверточек, вынула из него кусочек черного хлеба. Засох хлеб и десны дерет, но сладок, как мед. И душист — даже кружится голова. Чем больше жуешь его, тем он становится слаще.
— Уснул, сыночка? Ну, пойдем потихоньку, Немного осталось, — с тревогой взглянула на сына. — Приболел? Уж лучше бы я.
Перед родами Ксюша твердо решила: рожу и убью. Приму на душу грех, но мой сын не будет девкиным подзаборником.
Рожала в зимнего Николу в чужой банешке. Счастье какое. Топили сегодня банешку и на полке тепло. Боялась крикнуть — услышат. Только руки кусала до крови. Металась, как зверь, и с каждым приступом боли все острей ненавидела человека, что еще не родился, но уже доставлял ужасную боль.
Родился. Закричал. Собрав последние силы, Ксюша протянула руки, чтоб задушить, и нащупала маленький теплый комочек, лежащий на окровавленной тряпке. Такой маленький. И, кажется, помощи просит.
Туманились мысли. Виделся луг, весь в ромашках и спокойная гладь пруда. И кувшинки. Ветер гнул к земле тальники и черемуху, но рядом шла мать. «Ты моя жизнь, мое горе и радость», — говорила мать.
Сняв кофту, Ксюша укутала сына. Прижала к груди и мысли стали прозрачнее. До утра просидела в остывшей банешке, а чуть рассвело, вышла во двор.
Помнит тропку сугробов, помнит, как открыла дверь в избу и, опустившись на лавку возле порога.
— Пустите сына погреть. Вот только родился.
Корова, овечка, коза не повинны в первородном грехе, поэтому они могут рожать где угодно. Но женщина проклята.
— Прочь пошла, потаскуха, — закричала хозяйка.
— Пусть прикурнет до полдня, бог уж с ней, — вступился хозяин.
Хозяйка охнула с присвистом:
— Может, твоя? Раскинь-ка мозгами, что соседи скажут? Может, еще и за стол позовешь, чаевать пригласишь?
Поскреб хозяин в потылице, виновато взглянул на Ксюшу и отвернулся, а баба все наступала.
— Нагулять-то
Отступила Ксюша к порогу и толкнула на улицу дверь, да услышала, кто-то позвал ее.
— Стой, хозяйка, никак эту девку я знаю, и беду ее знаю.
Рыжий мужик поднялся с лайки и, подойдя к дверй, взял Ксюшу за руку.
— Не признаешь?
— Да как же не признаю! — как брату обрадовалась. — Ты на озере меня кормил окуньками, ты указал мне дорогу в Камышовку…
— А ты с паперти в тот проклятый день кричала нам шибко. Эх, сестра, если б не революция, сгинул бы я в тюрьме и семья моя сгинула. — Обернулся к хозяевам: — Слышь, я вам глину сторговал за ведро пашеницы, так оставьте пашеницу себе, а девку приютите ден на семь. На обратном пути заберу. Дайте-ка ей хлеба сейчас.
И, не дожидаясь решения хозяев, посадил Ксюшу на теплую печь, укрыл ее плечи шубейкой. Но когда вернулся с куском хлеба, Ксюша уже спала…
…Эх, дорога, дорога! Недавно скрипела снегом, а сегодня чвакаешь грязью. Но радостной грязью, весенней.
— Скоро, Филя, будет Рогачево. Тебя там в постель уложу. Не плачь, потерпи.
Ксюша шла, а Филя кричал, дугой изгибался на материнских руках.
Из — за бугра, сквозь тонкую черную вязь еще голых березовых веток, показался высокий двугорбый Кайрун. Сине-зеленый от сосен, от пихт, покрывающих склоны, а голова совершенно седая. На вершине его еще снег.
Там, у подошвы Кайруна, на берегу быстроструйной Аксу прошло Ксюшино детство. Там в земле лежат ее мать и отец. Кайрун властно зовет к себе и пробуждает в груди острощемящую боль.
По обочинам дороги, на кочках успели подняться метелки зеленой осоки, а рядом сереют не успевшие растаять снеговые сугробы и прямо возле оледенелого снега качаются на тонких ножках фиолетовые цветы кандыков.
— На этой поляне, Филя, под той вон березой я нашла свой первый в жизни гриб. Большой. Красноголовый. Подосиновик. Это было давно, когда отец мой еще не продал надел, когда мы жили еще в селе, а тут, недалеко, на гриве была отцовская пашня. Спи, Филя, спи, мой родной…
От материнского голоса Филя порой умолкал. Таращил глазенки и, кажется, слушал.
— Смотри, от осины с дуплом отходит тропа. Торная. Видать, теперь по ней ходят часто. Я, сыночек, первой промяла ее, через колодник, пихтач.
Недалеко отсюда нашла я местечко возле трех пихт. Забила в землю кол, а потом его вынула и насыпала в яму золы и чуточку соли. Сюда на заре перед свадьбой приходили козлы и маралы, лизали соленую землю и выели целую яму. Ох и удачливый был солонец!
Вон на вершине пригорка стоит курчавая береза. Сюда в троицу приходили рогачевские девушки, забрасывали на ветви яркие ленты и пели: «Заплети себе косу, береза, заплетись моей лентой, кудрявая, а мне женишка подари, мою косу на две расплети».