Алые росы
Шрифт:
— С князем тебя, хозяин!
— Сын? Спасибо тебе. — Вскочив, легко подбежал к повитухе, обнял ее и целует, целует в иссохшие губы, и все повторяет: — Спасибо тебе… А ты не ошиблась?
— Тьфу! Семьдесят годов прожила, так парней от девок отличать научилась, — смеется старуха. — Сын-то, скажи, весь в тебя. Ну, как вылитый, как две капли воды.
— Неужто с бельмом? — с испугом спросил Сысой.
— Чего удумал. Может, и чуб у него завитой?
Сысой к двери, а повитуха за полу борчатки:
— Куда это ты?
— Сына
— Постой, торопыга, — шепчут сухие губы. — Через сорок ден их увидишь. Ты скажи-ка мне лучше, где очищение будем творить?
— Там же все, в горнице, неужто в банешке? Я хоть через дверь посмотрю только в щелку…
— Кстись, бог с тобой, и голоса она твоего не должна слыхать сорок ден, — грозит повитуха пальцем.
Сладок сон. Чмокает Сысой толстыми губами. Устин сидит у стола, подперев кудлатую голову ладонями. Противна ему Сысоева рожа, да судьба связала их и нет, кажется, выхода.
— Может, к Егорше податься? — беззвучно шепчет Устин.
Повитуха исчезла. Рядом с Сысоем Саввушка.
— Сорок-то ден очищения прошли. Э-эх, Сысой Пантелеймоныч, неужто к ней пойдешь? Неужто забыл, как наша изба ходуном ходила от плясок да девичьего визга?
— Да ну тебя, проклятущий, — отмахнулся Сысой, и с умилением поглядел на свои сапоги с лаковыми голенищами, одернул левой рукой расшитую рубаху, подпоясанную пояском с кистями, а правой поднял большой каравай с солонкой на рушнике.
Тихо открылась дверь в горницу, на пороге показалась повитуха.
— Войди-ка, князь, ко княгинюшке…
Ксюша сидит на лавке, держит на руках сына. С плеч свисает желтая шаль с красными маками — давнишний подарок Сысоя, и как отсвет этих маков цветут щеки Ксюши. Что-то новое, величавое увидел Сысой на ее лице. Какое-то необычное спокойствие и пленительность в чуть приметной счастливой улыбке.
Положив каравай на стол, Сысой делает шаг к жене, второй, третий.
— Какая ты!.. Боже, какая красивая… — Руки протянул, а Ксюша вдруг задрожала вся, лицом изменилась и закричала, как кричала и раньше:
— Не подходи, окаянный, — и замахнулась…
Отшатнулся Сысой…
Рядом стоит Устин и трясет его за плечо:
— Проснись, не кричи. И што ты все Ксюшку кличешь?
Сел Сысой на диван. Без Ксюши не жизнь. Надо ее найти во что бы то ни стало. И решает Сысой: «Брошу все. Скажу Ваницкому: шахту взорвать нельзя. Охраняют ее после порчи насоса, как девку в купеческом доме. Поеду Ксюшу искать».
Решил и спокойнее стало на сердце. По расчетам Ксюша должна бы скоро родить. Сейчас ей особенно трудно, и если ее найти, так она благодарна будет. Решено. Чуть смеркнется, и я дуй не стой. И чтоб еще когда-нибудь в жизни впутался в грязное дело! Да гадом я буду, если пойду на поводу у Ваницкого. Найти б только Ксюшу…
Будущее показалось Сысою светлым, как не казалось ни разу. «Пусть отец не пустит в дом Ксюшу, на
Устин стоял у дивана, не то усмехался, не то улыбался.
— Як тебе с радостной вестью, Сысой Пантелеймоныч. После бурана приискатели нонче пойдут дороги топтать и на шахте останутся одни водоотливщики. Этой ночью самое время идти.
Сысою хотелось завыть от досады. Попросить Устина: «Молчи, мол, забудь про все. Отпусти». Так разве он человек? Сейчас же Ваницкому донесет: сбежал, мол, Сысой. Эх, жизнь собачья. Только хотел человеком стать».
10.
По дороге идти нельзя. Встречный скажет потом: неспроста, мол, Устин перед взрывом на прииск ходил. — Поэтому шли. тайгой, напрямик, на лыжах. Шли молча. Мало ль какой запоздавший охотник мог услыхать в тайге голос, а потом объясняй, зачем оказался возле прииска перед взрывом.
Расстались на берегу Безымянки. Сысой прерывисто дышал. «Подлюга подлюгой, — подумал Устин, — а совесть, видать, все-таки мучит. И то сказать: от взрыва много людей на погост понесут. А убить человека — не гриб сорвать».
Наклонился к уху Сысоя:
— Трусишь, никак?
Сысой отшатнулся.
— Поди ты прочь. Я свое дело сделаю, а вот ты…
— Учи!
Устин вел на прииск. Он показал и лыжню, по которой незаметней дойти. План взрыва тоже Устинов. Он чувствовал себя головой, а Сысой просто-напросто исполнитель. К тому же трусливый.
— Ну, Сысой, давай перекрестимся, штоб все получилось как надо.
Перекрестились, обнялись. Устин неслышно скользнул в тайгу и, притаившись за кустом, проследил, как Сысой спрятал лыжи под мост, а затем, опустившись на четвереньки, пополз по тропинке к шахте.
Звезды сегодня крупные, как картечины. Яркое звездное небо чаще бывает в морозец, а сегодня тепло. Снег не скрипит.
Возле шахты горел костер. Семь человек мерно качали очупы помп, семь отдыхали на бревнах.
Сквозь пихты мелькал красноватый огонь — это светилось окно конторы. Ее строил Устин. И шахту строил Устин. Когда-то, приехав из города, он ощупал в кармане свидетельство на владение прииском, оглядел Безымянку и сказал торжествуя: «Все мое…»
Сколько было надежд! А забрал все Ваницкий.
Устин овладел собой и, прищурившись, продолжал следить за Сысоем. Вон он притаился на углу занесенной снегом котельной. Ждет.
Устин выбрал место, где кусты стояли погуще, устроился поудобнее и, приложив к губам ладони, взвизгнул пронзительно:
— Спасите-е… спаси-и-те-е…
В ночной тишине неожиданный крик о помощи ударил как взрыв. Устин видел: все, кто качали воду у шахты, бросили очупы и кинулись к краю отвала., А дальше куда идти? Дальше снег по самые плечи. Сгрудившись на краю, люди всматривались в темноту и тревожно кричали: