Алые росы
Шрифт:
«Ой, снова толкает. Под самое сердце. Неужто он? Ксюша схватилась обеими руками за живот, и поняла: бьется ребенок!
Сысоев!
Посидела без дум. Потом начала приходить в себя. Дашутке соседской семнадцатый годок шел, когда у нее живот расти начал…
Маленькая была Дашутка и добрей, пожалуй, всех на селе. То подраненного вороненка домой принесет и, несмотря на трепку мачехи, кормит, лечит его; то узнает: где-то бросили в огород котенка — и тоже принесет в избу. Все любили ее, а забрюхатила и как подменили село.
— Го-го, — гоготали парни, проходя мимо Дашуткиной
— Эй, хозяин, скоро ли кобыла жеребиться станет? Не продашь жеребенка? — кричали другие. — Прибыль в хозяйстве. Везет!..
— Это ветром Дашке надуло. Весной ветер был, а она на крыльцо без чембар вышла.
— Го-го… — неслось за окнами.
Утопилась Дашутка.
Голова как в огне. Держась за забор, Ксюша добралась до кадушки с водой и долго мочила лоб, щеки, грудь. Хоть вода и теплая, но, вроде бы, полегчало. Присев на завалинку, подперла ладонями подбородок, попыталась собраться с мыслями.
«Дашутка в омуте кончила. Татьяна, красавица, весельчага — тоже в омуте. Авдотьюшка… эта в петле. Неужто и мне туда же дорога?..»
Начинало знобить, как в осеннюю слякоть. Вспомнились истории и со счастливым концом. К примеру, Павлинка. Отец перво-наперво отодрал ее кнутом так, что Павлинка несколько дней ходила, цепляясь за стены. Тем временем мать присмотрела приискателя-забулдыгу. Пришлось предать лошадь, корову, телку. Кое-как столковались. Живут до сих пор. Пока трезв мужик, вроде и ничего, а как выпьет, так начинает с Павлинки шкуру драть. Параська, та вовсе счастливо отделалась. Выдрав Параську вожжами — без этого, понятно, нельзя, — услали ее на заимку подальше, а тем временем жена брата вязала себе на живот подушки и ходила по улице, чтоб все видели: тяжела, мол, невестушка.
Дальше уж просто. Разродилась Параська, невестка подушку сняла с живота, а мать, утирая слезы платком, сообщила соседкам:
— Разродилась невестушка. Парень. Кормилец будет.
Все б хорошо, да месяцев через пять невестушка вновь разродилась.
— Везет же людям, — ехидничали соседи, — до зимы, поди, еще бог пошлет.
Пусть зубы скалят, да девка-то спасена.
У Ксюши брата женатого нет и приданого нет, чтоб купить жениха да покрыть позор. Только одна дорожка остается — в петлю или в омут.
А жить так хотелось! Только сейчас Ксюша поняла, до чего любит жизнь. До чего она, жизнь, хороша, даже с невзгодами, с мукой. До чего манящи лужайки в тайге, шум кедров, прощальный крик журавлей…
На небе прыгал меж тучами тонюсенький, нитишный серпик луны. Он всегда представлялся Ксюше беззаботным озорником, а сейчас показался беспомощным, как брошенный на спину щенок, поджавший тонкие лапы. А тучи толкали его, швыряли, как волны швыряют щепу.
Ксюша смотрела на месяц, на тонкую серебристую пряжу разорванных туч. Через месяц опять народится тоненький серпик, и, наверно, опять будут тучи, такие яркие, серебристые по краям. Будут звезды на небе; крыши домов, залитые светом луны, навес, где хранятся сани, кошева и телега — все останется таким, как сейчас, только не будет ее. Вскрикнула:
— Жить хочу! — снова жадно огляделась вокруг. — Рожу сына… — и охнула тяжело,
Навалилось глухое, немое отчаяние — хоть режь. Хоть коли, чувства нет. — И тут вдруг мелькнула мысль: «У меня есть жених. Борис Лукич. Даже два. И Сысой. Борис-то Лукич знает мою беду».
Надежда разорвала отчаяние, как внезапная вспышка зарницы разрывает ночную тьму, но не прогоняет ее.
— Жить буду! — крикнула Ксюша и вслушалась. Слова звучали чудесной песней, самой лучшей из всех слышанных Ксюшей.
Радуясь, она не заметила, как прошла огородом к озеру. Оно было тихо, точно покрыто темным ледком, и теперь две луны прыгали перед Ксюшей: одна по небу, а вторая в озерной пучине.
— Я буду жить, — сказала Ксюша озеру, камышам, и показалось, что ответило озеро — «Хорошо». И камыши зашумели о том же.
— Ну, конечно же, хорошо! Я выйду замуж за Бориса Лукича и буду жить возле вас! Буду часто ходить к вам, родные! Буду с сыном ходить!
Все преклонение перед природой вложила Ксюша в слово «родные». Конечно, родные. И месяц, и тучи, и озеро, и камыши, и утка, крякнувшая спросонок на озере. Они живут ее жизнью, ее радостью, ее горем. Медленно подошла она к самому берегу, зачерпнула в пригоршню воду — и блеснула бирюза на колечке.
— Ваня, прощай.
Бирюза — камень-вещун. Если горит, разгорается, то милый любит сильней и сильней. Чуть сомнение у милого, другая зазноба появилась — тухнуть начнет бирюза и мутнеть.
Тускла бирюза.
— Да если бы и светилась, куда я к Ванюшке брюхатая. А к Борису Лукичу? Обманом втираюсь? Нет, Борис Лукич рассудительный. Добрый. Все знает. И Клавдия Петровна хорошая, не тетке Матрене чета. Добром отплачу и Клавдии Петровне, и Борису Лукичу.
Повернувшись в ту сторону, где, ей показалось, находится Рогачево, проговорила как раньше читала молитву:
— Ваня, тебя одного люблю, и чем дальше, тем шибче, но судьба против нас. Не гневайся, Ваня. Прощай, желанный мой, ненаглядный, солнышко мое ясное.
8.
Ксюша ушла от озера, когда рассветало. С крыльца доносилась громкая песня хозяина про широкую Волгу. Ксюша поздоровалась с ним и вошла в кухню.
— Какая ты… сегодня, как именинница… — начала было Клавдия Петровна.
— Я заново жить начинаю.
Твердо решила Клавдия Петровна: согласна… — сказала и даже руки зарделись.
— Давно бы, милая. Вот и чудесно. — Клавдия Петровна обняла Ксюшу, крепко-крепко поцеловала ее в лоб, в щеку, в губы. Перекрестила трижды и снова поцеловала, смахнула слезу со щеки. — То-то смотрю синяки у тебя под глазами. Боря, Боренька, иди сюда… Да нет, мы к себе пройдем… Приодеться бы, Ксюшенька, надо… все у нас по-домашнему, по-простому. Я же дочку свою любимую за сына выдаю. А все же лучше оденься. Боря, оденься и ты… Сегодня у нас, Боренька, праздник. Сейчас я галстук тебе принесу, рубашечку чистую. Надень новые брюки.