Алые росы
Шрифт:
— Честное слово, Ксюша, не знаю. Вот честное слово.
— Ах, господи, хоть бы хлеба кусок взяла на дорогу, — сетовала Клавдия Петровна, когда минула минута тревоги.
Ксюша тихо, бесцельно брела по улице навстречу закату. Поравнявшись с избой Ульяны, остановилась, Сюда приезжает второй жених. Он любит ее сильней Лукича, но… Людская молва сильней человеческих чувств. Уж если старик отказался жениться, так о чем еще думать. Прощай, Ульяна, прощай, Иннокентий… прощай, Камышовка.
1.
«Чудом спаслись, — подумал Вавила. — Девятого января на Дворцовой площади дядю Архипа убили. Я рядом шел, а остался живым. С каторги бежал — пули конвойных свистели над головой, но только плечо задели. В забое двоих давила земля. Михей в могилу ушел, а я жив остался. И вчера на митинге ударь кто-нибудь сильней по голове и — конец. До чего же, после того как смерть обманул, жизни радуешься. Каждой косточкой ее чувствуешь».
— Эх, я на горку шла, эх, тяжело несла… — запел вдруг Вавила.
Отправляя сюда, на степь, Петрович сказал:
— Тяжело тебе будет.
— Куда уж еще тяжелее, — усмехнулся Вавила, вспоминая вчерашний митинг.
«Притомилась, притомилась, пригорюнилась…»
Напев в груди звучал все тише, как будто певший уходил все дальше и дальше, а слова Петровича звучали все громче:
— Больше, Вавила, послать нам сегодня некого, а принести большевистское слово в деревню надо. Помнишь, как Ленин писал: сейчас крестьян завоевать — самое важное дело. Как люди будут, пошлем тебе в помощь, непременно пошлем, — сказал на прощанье Петрович — а покамест держись.
— Держался, покуда мог, — сказал себе Вавила, — а теперь… Эх, буду крепче, чем прежде, держаться.
Это были, пожалуй, самые тяжелые дни для Вавилы с Егором за все время между двумя революциями.
— А может, так надо, штоб время от времени жизнь тебе морду кровила, — рассуждал позднее Егор. — Не сладок хлеб, што всегда на столе. Шанежку тогда хочется, а за шанежкой — жарена снега. А вот день хлеба нет, второй день «и крошки и найдешь на полке корочку, разжуешь ее — и, боже ты мой, такая сладость на языке. Куда там шаньги аль пирог, аль даже яишня с салом. Смотри, до чего хороший у нас балаган. И ночью тепло, и днем-то просторно, а озеро впереди — прямо ширь несказанная. А за озером Камышовка, язви ее побери, и там хорошие люди.
У этого шалаша, у костра-невелички и собирались ночью члены Совета, рядили, как дальше жить. А в одну из ночей собрали и деревенскую бедноту.
— Товарищи! А вы уверены до сих пор, что Иннокентий вор и насильник? — спросил Вавила собравшихся.
— Народ всякое говорит. Народ зря не скажет, — раздались голоса.
— А с чьих это слов? Мы с Егором перед митингом со многими из вас говорили. А слышали что? «К Степану не ходи. Вместе с председателем воровал».
— Кто? Я? — донесся из темноты голос Степана. — Да я морду тому разобью…
— Подожди. К Прохору подались, а нас тут один отговаривать стал: Прохор, мол, с председателем воровал.
Степан прикусил язык, а Прохор поднялся, фуражку сорвал.
— Я?..
— А Иннокентия вы не знали? Не с вами он вырос? Если б только о Прохоре да Степане так говорили, а то почти что о каждом, кто был в большевистском активе. Выходит, в Совет да в ячейку вы специально воров подбирали? Выходит, и сегодня сюда собрались одни воры? Вот я начну по именам выкликать, а вы мне скажите, кого из вас вором не славят. Иван Огоньков, здесь?
— Неужто и меня приписали?
— Захар Хомяков… Василий Пучков!
Вавила называл фамилии, и каждый раз слышался подавленный возглас: «Неужто и меня!»
Молчание, напряженное, как согнутый лук, красноречивее крика.
— Если верить тем, кто распустил этот слух, то вы все воры, а мы с Егором немецкие шпионы. Оклеветали Иннокентия, а вы поверили вражеской хитрости. И оклеветал всех Лукич.
— Правильный человек Лукич. Никогда не поверю.
— Лукич за народ на каторге был. Муки принял.
Возмущенные мужики разошлись бы и, может статься, рассыпался бы Камышовский Совет, но Вавила крикнул погромче:
— Вася! — из шалаша выполз девкин сын Вася и сел у самого огонька. — Скажи, Вася, кто тебе дал отнести к Иннокентию куль с солью.
— Их-х… Клялся ж я. Грех-то какой… — корежило Васю. Он качался из стороны в сторону, мотал головой и бил кулаками по мословатым коленям.
— И людей чернить — тоже грех, — настаивал Вавила. — Неправду творить — грех того больше.
— Ох, покарал меня бог. Ох, покарал, — стонал Вася и неожиданно, вскинув голову, выкрикнул — Лукич! Лукич окаянный попутал. Он мне соль сунул. Он гривной иудиной меня одарил. А я, окаянный, гривну ту прохарчил.
Тишина кругом, а Вася все стонет.
— Эх, был бы здесь сейчас Иннокентий, — сказал кто-то с надеждой.
— Тут я, товарищи. Тут. Если б виновен был, неужто пришел.
Кряхтели в темноте мужики.
— Товарищи! — оборвал тогда тишину Вавила. — Ваницкие и приспешники их запросто власть не отдадут. Драться придется за соль, за жнейки, за землю, за то, чтоб солдаты вернулись с фронта. Кто драться боится, кто будет слушать врагов, тот уходи и больше сюда не кажись. Кто останется здесь, выбирайте себе главаря — такого, чтоб ему верили, как себе.
— Лучше Иннокентия не сыскать.
И опять тишина. Потом приглушенный басок:
— Старого председателя?
— Ну-у…,
Так в селе начал работать подпольный Совет во главе с Иннокентием.
Ушли мужики. Посапывал мирно Егор, а Вавиле не спалось. То вспоминались недавние бурные дни, то далекое детство.
Курская деревенька в овраге и голопузый парнишка лет четырех, Колька — так звали тогда Вавилу — стоит и смотрит: дорога прямехонько упирается в яркое синее небо. По дороге идет седенький нищий в серой холстине, с серой сумкой на боку. Рядом с ним — поводырь-мальчишка, немного побольше Кольки. Идут, идут, вот добрались до синего неба и скрылись. Колька как заревет: «Ма-ам-ка, на небо хочу…»