Алый Рубин. Любовь через все времена

Гир Керстин

— Я думаю, ответ в этом письме. — Гидеон вытащил запечатанный конверт из внутреннего кармана сюртука и протянул его графу.

Буравящий взгляд вперился в меня.

…frustrate their knavish tricks, in Thee our Hopes we fix, God save us all…

Я с усилием отвела взгляд и стала смотреть на двух других мужчин. У лорда Бромптона, казалось, пробелов было ещё больше, чем у меня (его рот над многочисленными подбородками был приоткрыт, и он выглядел несколько глуповато), а второй мужчина, Ракоци, внимательно

разглядывал свои ногти.

Он был ещё молод, вероятно, около тридцати, у него были тёмные волосы и длинное узкое лицо. Он мог бы смотреться очень хорошо, но его губы были искривлены, как будто во рту у него был гадкий привкус, и его кожа была болезненно-бледная.

Я как раз размышляла, не наложил ли он на лицо слой светло-серой пудры, как он внезапно поднял взгляд и посмотрел мне прямо в глаза. Его глаза были чернее ночи, и я не могла различить, где кончается радужка и начинается зрачок. Эти глаза выглядели странно мёртвыми, хотя я не могла сказать, почему.

Автоматически я снова начала мысленно декламировать «Боже, храни королеву». За это время граф сломал печать и развернул письмо. Вздохнув, он начал читать. Время от времени он поднимал голову и смотрел на меня. Я стояла, как стояла.

Not in this land alone, but be God’s mercies known…

Что было в письме? Кто его написал? Лорда Бромптона и Ракоци это, казалось, тоже интересует. Лорд Бромптон вытянул свою толстую шею, чтобы ухватить что-нибудь из написанного, а Ракоци больше концентрировался на лице графа. Очевидно, противный вкус во рту был у него с рождения.

Когда он снова повернул ко мне лицо, по рукам у меня пошли мурашки. Глаза выглядели как чёрные дыры, и сейчас я увидела, почему они кажутся мёртвыми: в них не отражался свет, не было тех искорок, которые делают глаза живыми. Я была рада, что между мной и этими глазами пятиметровое расстояние.

— Твоя мать, дитя моё, кажется особенно упрямой особой, верно? — Граф закончил чтение письма и сложил его. — О её мотивах можно только гадать. — Он сделал ко мне пару шагов, и под его буравящим взглядом слова национального гимна вылетели у меня из головы.

Но потом я увидела то, что из-за расстояния и из-за страха до сих пор не замечала: граф был стар. Хотя его глаза лучились энергией, осанка была прямая, а голос юношеский и звучный, следы возраста нельзя было не увидеть. Кожа на лице и руках была как сморщенный пергамент, голубовато проступали вены, на напудренном лице отчётливо выделялись морщины. Возраст придавал ему что-то хрупкое, что-то, что вызвало во мне почти сочувствие.

Во всяком случае у меня вдруг совершенно пропал страх. Это был всего лишь старик, старше моей собственной бабушки.

— Гвендолин не в курсе ни мотивов её матери, ни событий, приведших к этой ситуации, — сказал Гидеон. — Она не имеет совершенно никакого понятия.

— Странно,

очень странно, — проговорил граф, медленно обходя вокруг меня. — Мы действительно ещё ни разу не встречались.

Разумеется, мы ещё ни разу не встречались, а как могло быть иначе?

— Но тебя не было бы здесь, не будь ты Рубин. Рубин, магией Ворона одарённый, в соль-мажор замыкает круг, двенадцатью одухотворённый. — Он закончил свой обход, встал прямо передо мной и посмотрел мне в глаза. — В чём твоя магия, девочка?

… from shore to shore. Lord make the nations see…

Ах, зачем я это делаю? Это всего лишь старик. Я должна с ним вежливо и уважительно обращаться, а не таращиться на него, как парализованный кролик на змею.

— Я не знаю, сэр.

— Что в тебе особенного? Скажи мне.

Что во мне было особенного? Не считая того, что я уже пару дней как путешествовала в прошлое? В моих ушах снова зазвучал голос тёти Гленды, говорившей: «Ещё ребёнком по Шарлотте было видно, что она рождена для высот. Её нельзя сравнивать с вами, обычными детьми».

— Думаю, что во мне нет ничего особенного, сэр.

Граф поцокал языком.

— Возможно, ты права. Это, в конце концов, всего лишь стихи. Стихи сомнительного происхождения. — Внезапно он, словно потеряв ко мне всякий интерес, повернулся к Гидеону. — Мой дорогой сын. С восхищением я прочитал о том, что тебе уже удалось сделать. Отыскать в Бельгии Ланселота де Вильерса! Уильям де Вильерс, Сесилия Вудвилл — очаровательный аквамарин — и близнецы, с которыми я никогда не познакомлюсь, тоже учтены. И представьте себе, лорд Бромптон, этот юноша даже навестил в Париже мадам Жанну Дюфре, урождённую Понкаре, и уговорил её пожертвовать маленькую порцию крови.

— Вы говорите о мадам Дюфре, которой мой отец обязан своей дружбой с Помпадур и в конце концов с Вами?

— Я не знаю никакой другой, — отвветил граф.

— Но эта мадам Дюфре умерла десять лет назад.

— Семь, точнее говоря, — ответил граф. — Я был в это время при дворе маркграфа Карла Александра фон Ансбаха. Ах, я чувствую себя особо связанным с Германией! Интерес к масонству и алхимии там удивительно велик. И, как мне сообщили уже несколько лет назад, там мне предстоит и умереть.

— Вы уклоняетесь, — сказал лорд Бромптон. — Как мог этот юноша навестить в Париже мадам Дюфре? Ведь семь лет назад он сам был ещё ребёнком.

— Но Вы всё ещё мыслите неправильным образом, дорогой лорд. Спросите Гидеона, когда он имел удовольствие пустить кровь мадам Дюфре.

Лорд вопросительно посмотрел на Гидеона.

— В мае 1759 года, — ответил Гидеон.

Лорд визгливо засмеялся.

— Но это невозможно. Вам самому едва двадцать лет.

Граф тоже засмеялся, это был довольный смех.