Амалия и Золотой век

Чэнь Мастер

А ведь и вправду замечательно. В своем роде загадка. Да, он выше всех, он стоит прямо и развернув плечи, но не только в этом дело. Отличный двубортный костюм в серую клетку со светлым галстуком, высокий лоб под зачесанными назад темными волосами, нос орла, ну и что? Почему от него не оторвать взгляда, а от прочих…

А, вот. Шляпа. Всего-навсего шляпа. Уверенным движением он бросил ее к сердцу, как и все остальные люди в гражданском, но на два дюйма выше, чем остальные, то есть к сердцу — и плечу. Два дюйма, но в этом вся разница. Более того, получилось просто незабываемо. Кто его этому

научил?

Этот человек почти успел стереть с губ ядовитую улыбку — вся компания, видимо, только что обменивалась довольно ехидными фразами. Тут как раз и защелкали объективы.

«Как сделать, чтобы он на меня взглянул?» — мелькнула мысль. Он смотрит куда-то ввысь, поверх наших голов, как будто видя там, над верхушками пальм, что-то важное. И почти привстает на цыпочках, вытягиваясь, стремясь туда, в высоту.

— Вот это он и есть, наш генерал, — прошептал мне служащий отеля, мягко ведя меня к воротам.

Да, подумала я. Видимо, то, ради чего я сюда приехала, получится у меня быстро и без труда, раз я увидела его вот так сразу после приезда. Дуглас Макартур, только что закончивший свою работу в качестве начальника генштаба американской армии, а сейчас возглавивший военную миссию на Филиппинах. Вот он какой. Здравствуйте, генерал, я приехала как раз для того, чтобы увидеть вас и поговорить с вами, просто вы об этом пока не знаете. Но я рада нашей столь быстрой встрече.

— Посмотрите, госпожа де Соза, какая прелесть. Эй, Хуан, Хуан! — замахал рукой мой провожатый.

Раздалось цоканье копыт. Два больших колеса, между ними повозка под козырьком (Хуан в большой соломенной шляпе прятался под ним от солнца) и серо-белая лошадка между двух оглоблей, неприязненно отворачивающаяся от меня.

Служащий отеля напряженно следил за моим лицом.

— И правда прелесть! — восхитилась я. — Как это называется?

— Есть калесы, есть каретелы. Это как раз калеса, госпожа де Соза, — не без гордости сообщил он. — Вам отсюда всего десять минут до Сан-Августина. Дайте ему двадцать сентаво, больше не надо.

Десять минут? Да на этой прелести я с удовольствием каталась бы хоть час.

Налево из ворот, еще раз налево на полупустое шоссе, вдоль бастионов и бывшего крепостного рва — да, да, это то самое, что видно мне из окна, — и через широкий въезд в крепость направо, к крышам, куполам и крестам. И снова направо, совсем немного по булыжнику улицы… дайте же мне посмотреть на этот игрушечный город изнутри! — нет, калеса уже останавливается на мощеном старыми камнями дворе.

Нет у Сан-Августина никакого купола. Это прямой угол из двух неровных стен, старых-старых, из больших камней. Над одной еле наметился угол фронтона, как бы встроенный, впечатанный в стену, над ним крест. Справа — вход в громадную арку, в душную пустоту. Да, я все еще в сказке, но эта — какая-то другая, совсем старая сказка. Как и с моим отелем, тут что-то не то с пространством. Ты входишь — и оказываешься в другом мире, и как это он помещается в тесноте Интрамуроса, там вдаль уходит двор, стволы пальм, бесконечные монастырские арки, как будто города вокруг и нет. А тут, слева от входа, — люстра из тяжелого серебра, ряды скамеек, сверкающий тем же тусклым серебром алтарь.

И орган,

который вдруг разражается громоподобным ревом, это пугает. Но органист всего-навсего пробует клавиатуру, вот рев замолкает; сверху и сзади, где видны органные трубы, слышатся голоса. Церковь почти пуста.

— Мне нужен отец Артуро, — останавливаю я первого попавшегося. Тот кивает и указывает в полутьму приделов. И вот он идет мне навстречу — сквозь тонкий белый сатин рясы с треугольником капюшона на спине просвечивают черные брюки.

— Наша сестра из британского Пенанга! — радуется он. — «Манила-отель» не сопротивлялся?

— Недолго, — говорю я, целуя его руку с тяжелым перстнем. — И теперь я знаю, кто в этой стране на самом деле главная сила.

— Не преувеличивайте нашу силу… Отец Теофилио в порядке? Отлично, мы так давно не виделись. Если бы он смог приехать сюда из вашего британского заповедника, он из Августина бы и не вышел. Тут столько всего… Вы в самом старом сооружении в стране, между прочим.

— Это чувствуется!

— Да-да, Манильский кафедральный все как-то рушится от землетрясений, строится заново, а эта глыба так и стоит, просто удивительно. И она ваша. В любое время. Все мессы. Просто поговорить — я буду рад. Исповедаться. Не хотите?

Он протянул руку к потемневшему сооружению из старого дерева.

— О, собственно… Как ни странно, да.

Отец Артуро кивнул и исчез в темноте за плетеной бамбуковой решеткой. Совсем не похож на уличную публику, подумала я, наверное, испанец, да еще и со светлыми волосами. Ненамного старше меня, и очаровательное лицо, попросту веселое, изящно изогнутый нос; губы — как будто подрагивают перед тем, как заплакать, а на самом деле это он вот-вот засмеется.

В темноте передо мной опять мелькнул этот перстень — что там такое, какие-то буквы, крест и что-то еще? Это он смахнул рукой улыбку с губ.

— Отец мой, я согрешила, — начала я. — Не знаю, что это за грех, но меня он пугает. Это гордыня, самонадеянность? Я сейчас ехала по улицам, до того лежала в ванне отеля… и ко мне пришла мысль: вот он, мой мир, он будет со мной всегда. И как же он прекрасен! Люди вокруг, витрины с платьями, булыжник, музыка из открытого окна. Я думала: я заслужила этот мир потому, что почти не делала зла, он такой — и будет таким всю мою жизнь и после меня останется детям. Но ведь ничего не бывает неизменным, правда, отец мой? Китай опять вот-вот загорится войной, а ведь там люди тоже, наверное, в какой-то момент думали: наш нормальный мир возвращается, мы это заслужили. И что мне с этим делать, отец мой?

— Что вам делать с этим миром, чтобы он оставался наполнен добром? — раздался тихий смех из полумрака исповедальни. — Давайте посмотрим, что тут за грех. Неверие в милость Господню? Или, как вы говорите, гордыня и самонадеянность? Вы думаете, что если будете делать все правильно, то мир избежит зла? И Всевышний в этом случае будет обязан сохранить вам все, что вы любите в вашем мире? Сложная задача, дочь моя. И этот грех, как бы он ни назывался, я вам, конечно, отпускаю. Грех слепой веры в добро — как вам? А что, других пока нет? Удивительно. Ну, в Маниле это ненадолго. Обжорство хотя бы. Тщеславие. И многое другое.